Человек, попавший в тюрьму даже на небольшой срок, может умереть просто потому, что заболеет, а его не будут лечить. И тогда его небольшой срок превратится в смертный приговор. В 2018 году, по данным ФСИН, за решеткой умерло 2929 заключенных.
Леонид Агафонов несколько лет был членом петербургской ОНК – общественной наблюдательной комиссии, которая следит за соблюдением прав человека в тюрьмах и колониях. Он – автор проекта "Женщина. Тюрьма. Общество", в рамках которого осужденных женщин, заболевших раком, пытались освободить досрочно, чтобы дать им возможность лечиться, но чаще – просто умереть в человеческих условиях, в окружении родных. Агафонов снял документальный фильм об онкобольных из российских колоний, "Последняя Надежда". Главная героиня в нем Надежда Богданова, не дожившая до премьеры.
Мало кому повезло так, как ей: ее выпустили из тюрьмы раньше срока, она смогла лечиться, прожила на воле еще 2,5 года и умерла, попрощавшись с семьей. Но, если бы ее освободили вовремя, она бы не прошла все круги ада тюремной медицины, начала лечиться раньше и, возможно, не погибла бы.
Агафонов записал несколько разговоров с Надеждой – вот она сидит дома на кухне и рассказывает, как ей сначала отказали в освобождении, как на пять месяцев затянули положенную медицинскую проверку после операции, а когда она проверилась – оказалось, что у нее уже метастазы. И все равно она вспоминает о своем освобождении как о великом чуде и великом празднике – не только для нее, но и для всей колонии. Она говорит, как женщины не верили и сбегались к ней из всех отрядов, чтобы подтвердить слух о ее освобождении, – и ее лицо светится радостью. Рассказывает, как пришла к Богу, как, попав в тюремную больницу, исповедалась батюшке в своем страшном грехе (продавала наркотики), как он подарил ей молитвослов и она учила молитвы и молилась за всех, кто был рядом. И все время повторяет: самое страшное – умереть в тюрьме. Надежда смогла вернуться домой, в деревню Куровицы Гатчинской области, она рассказывает о своей нищей жизни на шесть тысяч, остававшиеся от пенсии по инвалидности, поскольку остальное высчитывали в счет присужденного при освобождении штрафа, как занимала у соседей – и ей верили, хоть она и цыганка: живет здесь много лет, и ее все знают. Потом она лежала в больнице, в паллиативном отделении, умирать ее привезли домой.
Мужчины, которых нам удавалось освободить, жили дольше, а женщины, выходя, были уже никакие, с ними невозможно было говорить
– Я вообще многим женщинам пытался помочь, но все они умерли в тюремной больнице, тогда еще не удалось пробить систему. А те, кто освобождались, жили, как правило, совсем недолго – я не успевал их записать. 2,5 года, которые прожила Надежда, это для нас рекорд, поэтому она и стала героиней фильма. Мужчины, которых нам удавалось освободить, жили дольше, месяцев по восемь, а женщины, выходя, были уже никакие, с ними невозможно было говорить. Надежду я начал записывать месяца через три после освобождения – идеи фильма тогда еще не было, хотелось просто зафиксировать то, что получилось – это можно назвать свидетельством. Свидетельством против системы ФСИН, против государства, которое так относится к людям. Там же в этой истории высвечивается масса проблем: и что женщин в тюрьме не лечат, не диагностируют, что их, смертельно больных, не освобождают, и они умирают. И что нет конвоя, чтобы их этапировать в лечебные учреждения, и что из-за того, что они лежат и умирают в больнице, другие не могут туда приехать на диагностику. С Надеждой было сложно, она же цыганка, они очень закрытые, недоверчивые.
– Вы только Надежде помогали?
– Я взялся помогать пятерым онкобольным женщинам – и суд первой инстанции отказал в освобождении всем. Тогда я нашел помощников, адвокатов, которые подали бы апелляцию. И пришел к Надежде взять у нее решение суда. Она отдала, а потом нянечка ей нашептала – зачем отдаешь, тебе оно понадобится, а он потеряет. И она забрала его назад. У нее было к нам недоверие, она не хотела с нами работать. Дефицит доверия – это беда всей страны, но в таком социуме, как тюремный, этот порог еще ниже. А срок подачи апелляции уже заканчивался, мы стали звонить дочери – в общем, с трудом удалось забрать у нее решение суда, и подать апелляцию все-таки успели. В суде ее представлял адвокат Виталий Черкасов, сотрудничающий с "Зоной права". Одновременно слушались дела еще трех девчонок, по которым ЕСПЧ предписал срочно принять меры медицинского характера, это так удачно совпало, что по апелляции Надежду освободили. Я обычно слежу за своими подопечными, и к Надежде я приезжал, иногда продукты привозил, зная, как скромно они живут. У дочки с мужем тоже проблемы были – еще когда был суд первой инстанции, они кредитов набрали, чтобы маму освободить, адвоката оплатить. И жили бедно, по-цыгански, радовались, когда брат картошки привезет. Обычно суды отказывают в освобождении, говоря, что этим людям терять нечего, они выйдут и снова будут совершать преступления, но у Надежды и в мыслях этого не было. Эти люди просто хотят пожить по-человечески, попрощаться с родными. Просто счастье, что мы смогли зафиксировать ее историю.
Перестали лечить заключенных со всей России, и это политика руководства, которому не нужна лишняя головная боль
Надежда Богданова – не единственная героиня фильма "Последняя Надежда". Да, если бы ее лечили вовремя, ей, наверное, спасли бы жизнь. И все-таки она прожила после освобождения еще 2,5 года, успела пообщаться с дочкой и внучкой. Случай Екатерины Нусаловой, тоже заключенной онкобольной, с большими трудами освобожденной в 2016 году, еще более трагический: суд не внял доводам врачей о том, что ее болезнь находится в терминальной стадии, что у нее двое маленьких детей, и только после представления ЕСПЧ ее все же освободили и отправили в Мурманск к родным. Екатерину поместили в паллиативное отделение мурманской больницы “Севрыба”, где она не прожила и трех месяцев, но все же успела покаяться и попрощаться с детьми. После ее смерти по статье “Халатность” под суд пошел врач – теперь уже бывший начальник филиала больницы имени Гааза Дмитрий Иванов. Уголовное дело возбудили после жалобы в ЕСПЧ о том, что Екатерине Нусаловой не оказывали в тюрьме медицинскую помощь. Но из фрагментов судебного заседания, включенных в фильм, можно заключить, что его вина не так уж очевидна. Доктор рассказывает, что в последние годы больницу сильно сократили, уволили многих сотрудников, что в ней перестали лечить заключенных со всей России и что это политика руководства, которому не нужна лишняя головная боль.
Леонид Агафонов тоже считает, что Иванов невиновен, а тех, кто действительно виноваты, так и не наказали.
– Когда мы выходили в суд, нам говорили: эти женщины получают лечение. Но, извините, витаминки и анальгин – это не лечение для онкологического больного. Одна из главных проблем – нет конвоя для этапирования на лечение. Ну, так есть же другие формы: если человек так страшно заболел, посадите его под домашний арест, наденьте браслет, пусть он в клинике лежит. Не такие же они мерзавки, что сразу – да с такими болезнями – побегут что-то нехорошее делать. И еще одна большая проблема: после того как освобожденные женщины умерли, все их родственники отказались давать интервью. Для них проблема решена, они говорят, что хотят все это забыть. Я им говорю: я занимался вашей матерью, дочерью, сестрой – почему вы сейчас не можете сказать о них пару добрых слов? То есть мы работаем бесплатно для этих родственников, а они решили свою локальную проблему – похоронили родных, получили компенсацию через ЕСПЧ, но они не понимают, что их реакция, их добрые слова могли бы помочь другим больным заключенным, чтобы их отпускали почаще. Я считаю, что это скотство, подлость и по отношению к своим умершим родным, и по отношению к нам, людям, которые их защищали, и по отношению к другим заключенным. Люди очень разобщены, работаешь – и в итоге получаешь равнодушие. Даже не равнодушие – отрицание: зачем ты приходишь, умный, красивый, и мешаешь нам жить? Мы деньги получили, и теперь это ваши проблемы. Я хотел сделать последнюю съемку про то, как жила Надежда, но дочка отказала – говорит, извини, ты уже у нас снимал, а теперь мамы нет, я беременна – не хочу.
По словам адвоката Виталия Черкасова, представлявшего при подаче апелляций интересы и Надежды Богдановой, и Екатерины Нусаловой, после их освобождения и суда над начальником больницы имени Гааза в ней все же кое-что изменилось.
– После многочисленных смертей онкобольных заключенных в больнице имени Гааза члены ОНК с помощью журналистов подняли эту тему на федеральный уровень, и во ФСИН были приняты некоторые меры. В больнице появились онкологи, и теперь, когда у них нет возможности лечить больных надлежащим образом, они стараются их помещать в специализированные городские клиники. После смерти Екатерины Нусаловой я участвовал уголовном деле Дмитрия Иванова, тогдашнего начальника больницы имени Гааза, представлял интересы брата Нусаловой, признанного потерпевшим. Иванова обвиняли в том, что при отсутствии возможности эффективно лечить Нусалову он не отправил ее в одну из городских клиник. Но я не мог безоглядно поддержать обвинение, я увидел, что следствие пошло по легкому пути, назначив Иванова “стрелочником”. А на самом деле он как раз пытался достучаться до руководства, до начальника МСЧ 78, указать, что в больнице нет ни врачей-онкологов, ни лицензии для лечения онкологических больных, и в результате он попал в опалу, его даже на работу не пускали, пропуск аннулировали. Когда возбудили уголовное дело, наверняка думали, кого отдать на съедение, – и отдали Иванова. Хотя из материалов дела следует, что основная вина лежит на лечащем враче и далее по служебной лесенке – начальник отделения, зам начальника больницы по лечебной работе и уже в последнюю очередь Иванов. Но установлено, что, когда в больницу поступила Нусалова, он на работе практически отсутствовал, был в отпуске. Иванова оправдали. Правда, прокуратура с этим не согласилась, подала апелляцию, несколько заседаний уже прошло. Но тут виновата вся система. На суде допрашивали рядового врача, который с ужасом говорил: из-за всех несостыковок, отсутствия конвоя, невозможности вовремя отвезти больных в городские больницы люди у нас умирали на руках. Говорили, что надо было доходить до руководства ФСИН, чтобы решить вопрос, можно ли направить больного заключенного в городское учреждение, и за это время больной умирал. После таких показаний врачам можно было только посочувствовать. Они делали все, что могли, но могли они только дать обезболивающее.
Марина Клещёва отсидела 11 лет и хорошо знает, что такое тюремная медицина.
– Гроб в тюрьме – это страшно, смерть в тюрьме – это страшно. Сначала один, потом другой, тут уж суеверие срабатывает – есть два гроба, значит, будет третий. У меня это на всю жизнь осталось: когда мы, молодые девчонки, подглядывали в щелку, как человека выносили из туберкулезной камеры, и мы знали, кого выносят. Когда я сидела в Орловской колонии, у нас с лечением было очень плохо: нет ни аппаратуры, ни квалифицированных врачей. Когда уже совсем край, тогда, может, тебя и вывезут к какому-то врачу, но не факт, что туда не поступит указание сказать, что у тебя все нормально. Никто не хочет возиться, тратить время, деньги, конвой, бензин – и это происходит повсеместно, – рассказывает она. – Недавно в Рязанской колонии умер заключенный Кулебякин, парень 32 лет. Все говорили, что он симулирует, а он похудел на 40 килограммов, но его даже в таком состоянии умудрились посадить в ШИЗО на семь суток, в результате парень умер. Я написала об этом пост в фейсбуке, этим занялась “Русь сидящая”, но, к сожалению, родственники не захотели этим заниматься – это, конечно, очень плохо. У нас вроде по закону нельзя дважды наказывать за одно и то же, но получается, что наказывают постоянно – самое главное, лишением здоровья, ну, и пытками разными, и моральными, и физическими. Человека пытаются превратить в амебу, а кто не сдается, тот гибнет. И кто не сопротивляется, тоже гибнет. А зэки, как мы знаем, почти никому не верят, сопротивляемость у них очень низкая. Когда я сидела, в 2000-х годах, это было золотое время правозащиты, Лёня Агафонов и другие очень много сделали для того, чтобы нам захотелось стать людьми. А вот когда мы освобождались, стало меняться начальство, перестали пускать правозащитников, всех построили, гайки закрутили. Главное, чтобы зэки все время помнили, что они никто и звать никак. А в случае чего всегда есть процент на смертность.
Ночью она умерла, и никого из родных рядом с ней не было
Я помню, у нас девочка была, Наташа, 28 лет, она ходила, ее все время рвало. Дочка учительницы, вышла замуж, он оказался наркоманом, у него нашли наркотики, она взяла вину на себя. Такая образованная, интеллигентная была, совсем не для тюрьмы. В общем, ее рвало все время, мы ее на швейной фабрике все время выводили и укладывали на края тканей. И только обезболивающие от желудка ей дадут – и все, иди на фабрику. У нас сердце разрывалось, когда она ночами ходила в туалет, и ей было всегда плохо. А жаловаться лишний раз не шла – не верила, что на ее жалобу обратят внимание. В общем, девочка умирала в санчасти от гепатита, печень у нее буквально развалилась. А еще до этого в отряде был день открытых дверей, к ней приехала ее мама, просто необыкновенная, с ее детьми, двумя мальчишками прекрасными. Приятно было смотреть на этих людей, совершенно не из уголовного мира – никаких матов, никакого курева. Бригадиры ей все время говорили: ты косишь, они же так настроены, что никаких поблажек. Ну, а когда бригадир поняла, что Наташа не притворяется, было уже поздно. Потом мне сказали, что она в санчасти – я к ней прибежала, она уже еле говорила. Я говорю: ты что тут лежишь, мы еще с тобой споем, я песню тебе сочинила… Но когда я вышла, сказала всем – она умирает, мы ее теряем. И ночью она умерла, и никого из родных рядом с ней не было.
По данным ФСИН, за последние пять лет смертность заключенных от заболеваний снизилась на 33%. Подводя итоги Всероссийского совещания руководителей медико-санитарных частей уголовно-исполнительной системы (УИС), замдиректора ФСИН РФ Валерий Максименко сообщил, что если в 2017 году в России умер 3071 заключенный, то в 2018-м умерло 2929 заключенных, то есть за год смертность от болезней снизилась на 11%. Однако в докладе Совета Европы 2017 года отмечается, что Россия остается лидером среди европейских стран по числу смертей и самоубийств среди заключенных.
