Заведующий петербургского музея истории школы Карла Мая 88-летний Никита Благово – потомок старинного дворянского рода, во время сталинских репрессий он потерял 26 родственников.
Когда-то он работал инженером-электриком, в молодости был мастером спорта СССР по туризму, стоял у истоков спортивного ориентирования. Затем увлекся генеалогией, изучил историю своего рода и, наконец, основал музей истории школы Карла Мая, которым он руководит уже 25 лет. Ее выпускниками были знаменитые художники Бенуа, Сомов, Серов, Рерих, академик Лихачев. В годы репрессий пострадали 170 "майцев", из них 63 расстреляны.
Он родился в Ленинграде в 1932 году.
Маме пришлось спать на холодном полу, вот роды и оказались смертельными
– Меня воспитывала бабушка – мать моей мамы. И как только я начал что-то понимать, она рассказала мне, что моя мама умерла при моем рождении, а будучи беременной, она оказалась в тюрьме на Шпалерной, ей пришлось спать на холодном полу, вот роды и оказались смертельными. А следующий эпизод я уже сам хорошо помню, он разделил жизнь на две части: маленькую – до и всю остальную – после. Мы жили в коммунальной квартире – с бабушкой, дедушкой и дядей Колей, Николаем Михайловичем Художиловым, маминым братом. Он заменил мне отца, который после гибели матери завел другую семью. И меня воспитывали дядя Коля и дедушка с материнской стороны. Правда, дедушка то появлялся, то исчезал. И вот, 10 июня 1937 года в 4 утра в квартире переполох – незнакомые люди в форме, дворник, дядю арестовывают, забирают, он растерян, говорит: "Это недоразумение, я скоро вернусь", что-то собирает, бабушка плачет, дедушка в смятении. Так я лишился очень дорогого мне человека. Потом мы с бабушкой стояли в очередях на Шпалерной, а много позже я с волнением читал строчки бессмертного "Реквиема" и думал – может, когда-то мы стояли с Анной Андреевной рядом, но я, конечно, ничего о ней не знал. В декабре сообщили, что прием передач прекращен: "Ваш сын осужден на 10 лет без права переписки". Мы тогда не знали всей кощунственности этой формулировки. В блокаду я выжил благодаря жертвенной заботе бабушки и дедушки, сами они погибли. Я ждал 1947 года, думал, дядя вернется, он, конечно, не вернулся. Но вернулись арестованные вслед за дядей и сосланные – его жена тетя Лида, которая с нами жила, и моя маленькая двоюродная сестра Наташа. Ей не было и трех лет, когда ее с мамой арестовали и отправили в Вятскую губернию, то есть под Кировск, и мы потеряли их след. Тетя Лида с дочкой оказались в лагере на лесоповале, там она заболела туберкулезом. А после войны они вернулись.
– Тетя Лида рассказывала, как маленькая Наташа помогала ей веточки собирать, потом ее отправили в интернат, и это наложило неизгладимый отпечаток на всю ее жизнь. Она была скрытной, замкнутой, задумчивой. Об этих временах никогда ничего не рассказывала, как и ее мама, тетя Лида. Она боялась каждого слова, которое казалось сомнительным в смысле лояльности к власти. Однажды я позвонил ей 9 мая и поздравил с Днем Победы, хоть тогда этот праздник и не отмечали. И в ответ я услышал: "Я тебя прошу, братик, не поздравляй меня никогда с этим праздником, у меня с ним связаны очень тяжелые воспоминания. 9 мая 1945 года я была в школе, в интернате, и вдруг объявили – всем выйти на построение, будет особое объявление. Я вышла вместе со своим классом, а мимо шел директор, он грубо сказал: "А ты, дочь врага народа, убирайся отсюда, тебе здесь делать нечего в этот день!" Вот так я узнала о победе". Наташа так и не создала семью. И это только один эпизод. Понятно, что я мог относиться к происходящему только с осуждением и непониманием.
– А генеалогией вы почему занялись?
– Еще в детстве все вечно искажали мою фамилию. В школе – я учился здесь, в школе Карла Мая, – вызывали к доске: Благов, Благой.
– Но только в зрелом возрасте я пошел в архивы и основательно изучил историю моего рода и даже книжку выпустил с нескромным названием: "6 столетий рода Благово". И еще изучил историю Художиловых, мамы и ее брата, других родственных фамилий, и оказалось, что 26 моих родственников были репрессированы, шестеро из них расстреляны. Это были люди простых профессий – бухгалтер, счетовод, преподаватель, тайная монахиня в миру, инженер, командир Красной армии, был даже один австрийский коммунист, сбежавший сюда, чтобы здесь строить социализм, он женился на одной из моих родственниц, – все они невинно пострадали. Я изучил их биографии – видно, что все они в силу своих сил, образования, возраста честно трудились во благо отечества. Происхождение их было разным.
Вот, например, в конце XVIII века в деревне Боярсково Тотемского уезда Вологодской губернии жил простой крестьянин Никифор Художилов, у него была жена Екатерина и семеро детей. Старшего сына Алексея призвали в солдаты на 25 лет, и он служил верой и правдой царю и отечеству, обучился грамоте, продвигался в чинах, заслужил медаль "За взятие Парижа" – она чудом сохранилась у нас дома, а в 43 года он умер в чине поручика. К этому времени он был женат, у него родился сын Николай. Безутешная вдова решила, что сыну надо идти по отцовской стезе, хотела, чтобы он пошел в кадетский корпус, но туда принимали только дворян. И вот было составлено прошение в Департамент герольдии – по тогдашним законам сын офицера-поручика имел право на причисление к дворянству – и его причислили, он окончил кадетский корпус, служил, воевал, женился, произвел на свет пятерых детей. 1 января 1895 года петербургские газеты сообщили о безвременной кончине генерал-майора Николая Художилова – вот куда он поднялся из простых крестьян.
Один из его сыновей, Михаил Художилов – мой дедушка, отец моего отца. Он преподавал географию и труд в Александровском кадетском корпусе. После октябрьского переворота был бухгалтером артели "Картонажник", его арестовали, он отсидел срок, арестовали второй раз, но отпустили – поэтому я его в детстве видел с большими перерывами. Он был простой офицер-воспитатель, но кроме кадетского корпуса окончил еще Археологический институт и высшие педагогические курсы, прекрасно рисовал, участвовал в конкурсе проектов памятника Пушкину, который хотели поставить на стрелке Васильевского острова, играл на фортепиано, фехтовал, ездил верхом, ходил на лыжах, вообще сильно отличался от окружающих своей образованностью. Он умер в блокаду на моих глазах. Его сын, мой дядя Коля, не получил образования, на момент ареста он был помощником машиниста на паровозе, возившем поезда в Москву и обратно. Помню свое восхищение – блестящий паровоз, рычаги, колеса красные…
– Вы узнали, за что его расстреляли?
– Когда это стало возможно, мы с Наташей пошли в Большой дом, нам дали посмотреть и даже скопировать его дело. Читаю допрос – его обвиняют, что он шпион, вредитель – хотел испортить паровоз, когда поедет высшее начальство. Дядя все отрицал, доказывал, как он заботился о паровозе, как ему не давали запчастей. Последняя страница заканчивается фразой, записанной рукой следователя: "В связи с физическим состоянием допрашиваемого допрос прекращен". Значит, забили до полусмерти. Дальше – приговор к высшей мере. У нас есть справка о том, что он умер от воспаления легких, и только в 1990-е годы нам открыли настоящую дату расстрела и захоронения на Левашовской пустоши. А в конце дела были прикреплены странички о реабилитации.
Следователь в конце 1950-х нашел слесаря паровозоремонтных мастерских, который 4 июня 1937 года написал донос, вызвал его и спросил – вы подтверждаете то, что здесь написано? И дальше он записывает рассказ этого слесаря: что он хорошо помнит Николая Художилова как доброго человека, который всегда делился вкусными завтраками, приготовленными женой, у которого всегда можно было подзанять деньжат, – и что он горько сожалеет о том, что погубил такого хорошего человека. Следователь спросил – зачем же он это сделал. И он рассказал, что в мастерские пришла разверстка, и начальник его вызвал и сказал: вот этот – он, конечно, помощник машиниста, но он же сын офицера – пиши на него то-то и то-то. Слесарь стал отказываться, а начальник ему говорит: "Либо ты сейчас напишешь на него, либо я вызову другого, и он напишет на тебя". У слесаря была семья, и он сделал выбор в пользу своей семьи. На мой взгляд, это самое страшное, что делали властители того времени – они растлевали людей и сеяли в них страх. Я и сейчас иногда слышу в себе его отголосок.
– А маму вашу почему арестовали?
Туда пришли Бела Кун, Землячка, расстреляли 100 тысяч, расстреляли и полковника без руки Благово
– Она окончила институт Герцена, романское отделение, французский язык, и ее послали на практику за границу на 2–3 месяца. Она вернулась, заведовала библиотекой в Институте водного транспорта, вышла замуж. Но чекисты разобрались – была за границей, значит, наверняка ее завербовали – вот она и провела на Шпалерной полгода, с допросами и холодным полом. Почему? За что? Это можно спросить о любом из 26 моих пострадавших родственников. Все они честно трудились, и все были исключены из общества, не могли больше приносить пользу, работать. Одна моя тетушка работала в Публичной библиотеке, ходила в церковь, не скрывала, что верит. И ее, и ее сестру арестовали, они отбывали срок в Караганде. Еще одна тетушка, Екатерина Николаевна Розанова, была прекрасным детским врачом, лечила раненых в финскую войну, пережила блокаду, всю жизнь обходилась минимумом средств, остальное отдавала нуждающимся. Ее за заслуги представили к ордену Ленина. Семьи у нее не было, в ее комнату в коммуналке на Чайковской приходили по воскресеньям 2–3 женщины, совершали какие-то обряды, вели беседы. Сосед написал донос – наверняка собираются против советской власти. Ее отправили в лагерь на Кольский полуостров. После смерти Сталина ее выпустили, но не разрешили здесь жить, она уехала в Эстонию, выучила эстонский язык.
Один мой родственник по фамилии Остров был бухгалтером в молочном совхозе в Новгородской области – какой он мог принести вред? Но его расстреляли. Когда я рос, я ничего не знал о моем деде по отцовской линии. Я спрашивал отца – и он отвечал, строго сдвинув брови, стукнув рукой по столу: "Никогда меня об этом не спрашивай, и никогда я тебе не скажу". Через много лет я узнал об этом в архивах. Оказывается, когда отец кончил школу и поступил на 1-й курс Путейского института, его во время очередной чистки арестовали и отправили в Бутырку – как опасного преступника. Но у него была тетя Мария, она сумела пробиться к Екатерине Пешковой (жена писатели Максима Горького, правозащитница. – СР), которая многим помогала, и его отпустили. Но теперь я понимаю, что, пробыв в Бутырке несколько месяцев, он навсегда это запомнил и никогда об этом не рассказывал. А его отец, мой дед, был военным, воевал в японскую войну, потом в Первую мировую. Когда брали на Украине важную высоту Маковку, отличился командир батальона капитан Константин Благово, был награжден Георгиевским крестом, потом еще раз отличился, чуть ли не 700 пленных взял, но был тяжело ранен и лишился руки. У него было семь боевых орденов. Его отправили на лечение в Крым. А дальше туда пришли Бела Кун, Землячка, расстреляли 100 тысяч, расстреляли и полковника без руки Благово. У меня еще был родственник Петр Авенариус, который построил дорогу до Сестрорецка и открыл там курорт, его сын был военным, в Белой армии не воевал, но его расстреляли. Расстреляли и австрийского коммуниста, члена Коминтерна, мужа одной из моих тетушек, а его жену и двух дочерей тут же сослали. Кого ни возьми, расстреляли, сослали – за что?
– Как вы думаете, если бы все эти люди остались живы, остались на свободе – ваша жизнь была бы другой?
– Конечно, я в этом не сомневаюсь, моя семья выглядела бы по-другому. Несомненно, тюрьма сказалась на характере отца, который был замкнутым и закрытым, сам я, возможно, получил бы другое образование, у нас были бы другие жилищные условия, даже взгляды были бы, возможно, другие. Я всю жизнь жалел, что не обладаю достаточным багажом знаний, особенно когда сравнивал себя со своим дедушкой. Не была бы сломана жизнь у моей сестренки Наташи.
Из всех погибших и отмотавших лагерные сроки Никите Владимировичу больше всех жалко дедушку и дядю Колю. Он до сих пор с болью и нежностью вспоминает удивительные игрушки, которые мастерил ему дядя Коля, – маленький трактор, ездивший по двору и даже светивший фарами, чудесную железную дорогу, работавшую на спиртовке. И, конечно, он с горечью думает о том, что вырос без мамы, погибшей в родах после тюрьмы.
– Не будь репрессий – другой была бы не только моя жизнь, но жизнь многих людей моего поколения, – говорит он. – Да и всей страны, которой был нанесен непоправимый вред – исчезли миллионы людей, которые могли бы свои знания и труд принести на пользу отечеству.
