7 июня исполняется 230 лет со дня рождения русского философа, публициста Петра Чаадаева, чьи “Философические письма” в свое время вызвали возмущение властей, автор был объявлен сумасшедшим. Чаадаев считается чуть ли не первым российским диссидентом и первой жертвой карательной психиатрии. Многие нелестные его высказывания о России выглядят актуальными и сегодня. Но был ли Чаадаев таким уж противником режима и либералом, каким его принято считать? Об этом корреспондент издания "Окно" беседует с историком Михаилом Велижевым.
Текст: "Окно"
"Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, — только бы ее не обманывать". Петр Чаадаев,"Апология сумасшедшего"
"Блестящий молодой аристократ"
Друг Пушкина и Грибоедова, герой 1812 года, образцовый русский денди, Петр Чаадаев считается прототипом Чацкого и Онегина.
Потомок выходцев из Литвы, сын дворянина Якова Чаадаева, внук известного историка, автора семитомной “Истории Российской от древнейших времён” Михаила Щербатова, он родился 7 июня 1894 года в Нижегородской губернии, при рождении был записан в лейб-гвардии Семеновский полк. Через год умер его отец, через три года – мать. Петра и старшего брата Михаила забрала к себе в Москву их тетка, княжна Анна Михайловна Щербатова, опекуном мальчиков стал их дядя Дмитрий Михайлович Щербатов.
В его доме Петр Чаадаев получил блестящее домашнее образование, продолженное в Московском университете: в 1807 году они с братом слушали там лекции, в 1808 Петра Чаадаева произвели в студенты. Он увлекался философией, посещал частные занятия немецкого философа Иоганна Тофила Буле, вступил в Московское общество математиков.
Михаил Гершензон в своей книге "П.Я Чаадаев. Жизнь и мышление" (1908) замечает, что в кругу сверстников, которые “вообще созревали рано”, Чаадаев выглядел незаурядным явлением, и в доказательство цитирует его современника Жихарева: “Только что вышедши из детского возраста… он уже собирал книги и сделался известным всем московским букинистам, … четырнадцати лет отроду писал к незнакомому ему тогда князю Сергею Михайловичу Голицыну о каком-то нуждающемся, толковал со знаменитостями о предметах религии, науки и искусства”.
Гершензон пишет, что 16-летний Чаадаев “был одним из самых блестящих молодых людей московского большого света и одним из лучших танцоров": "Он уже тогда отличался тем аристократизмом внешнего вида, той светски-непринужденной изящностью костюма, манер и поведения, которые не утратил до самой смерти. … Но этот блестящий молодой аристократ был … удивительно начитан и поражал резкой своеобразностью ума… в нем не было и следа той распущенности и задушевной мечтательности, которая характеризует славянское мышление”.
В 1812 году братья Чаадаевы поступили в лейб-гвардии Семеновский полк, на следующий год Петр перешел в Ахтырский гусарский полк. Он участвовал в самых знаменитых сражениях войны 1812 года – в Бородинской битве, в сражениях под Тарутином, при Малоярославце, Лютцене, Бауцене, Кульме, во взятии Парижа.
Лейб-гвардии Его Величества гусарский полк, куда Петр Чаадаев был в 1816 году переведен в чине корнета, квартировал в Царском Селе. Здесь, в доме историка Николая Карамзина, Чаадаев познакомился с Пушкиным. Неудивительно, что 22-летний герой войны, обладатель блестящих манер и глубокого ума оказал на лицеиста такое сильное влияние.
Друзья называли его “прекрасный Чаадаев”, он был “белый, с нежным румянцем, стройный, тонкий, изящный”, – Гершензон отмечает его необыкновенную красоту, а послевоенные 4 года называет счастливейшим временем в его жизни. Чаадаев вращался в кругу будущих декабристов, входил в Союз благоденствия и в Северное тайное общество, но никогда не был активным заговорщиком.
В 1817 году Чаадаев был назначен адъютантом командира гвардейского корпуса генерал-адъютанта Иллариона Васильчикова, через два года он уже ротмистр, перед ним открывалась блестящая карьера. К нему благоволил Александр I, в 1820 году он не успел подписать приказ о его назначении флигель-адъютантом в связи с отъездом на второй конгресс Священного Союза в Троппау, но тут взбунтовался Семёновский полк, где начинал свою службу Чаадаев – его и послали с докладом к государю. Через полтора месяца Чаадаев подал в отставку.
Современники терялись в догадках, почему он это сделал – возможно, бывшие сослуживцы восприняли доклад императору как донос, – но вряд это так, иначе фанатически относившиеся к вопросам чести офицеры вряд ли сохранили бы с ним дружеские отношения.
Гершензон приводит письмо Чаадаева к княжне Щербатовой, где он объясняет, что действительно ждал назначения флигель-адъютантом, но “счел более забавным пренебречь этой милостью, нежели добиваться ее”, и сообщает, что хочет пожить некоторое время в Москве, а затем навсегда уехать в Швейцарию.
Через три года Чаадаев действительно уехал за границу. Еще до отъезда он всерьез занялся немецкой философией, пережил духовный кризис. Физическое недомогание и душевное расстройство, начавшиеся на родине, в путешествии усугубились. Гершензон, изучивший дневники Чаадаева тех лет, пришел к выводу, что его терзал страх смерти и неудачи в деле преображения собственной души, которая не сможет в таком греховном состоянии соединиться с Богом. Заграничные врачи и курорты Чаадаеву не помогли.
Он вернулся в Россию в 1826 году, через полгода после восстания декабристов, в Брест-Литовске его задержали почти на полтора месяца – нашли недозволенные книги и письма друзей, находившихся под следствием по делу 14 декабря. После долгих допросов его отпустили – под надзор полиции. Следующие 4 года Чаадаев прожил в Москве затворником.
Отходная России
Как писал Гершензон, у него было время “подвести итог и прошлому России, и собственному будущему, и если остаток мужества удержал его от самоубийства, то у него хватило храбрости …прямо взглянуть в глаза истине и, увидав в них смерть, прочитать отходную себе и России”.
В 1829-31 годах были написаны “Философические письма”, в которых Гершензон видит скрещение двух течений – напряженного общественного интереса людей 14 декабря и христианского мистицизма.
Восемь философских трактатов Чаадаева написаны по-французски в форме писем к одной знакомой, госпоже Пановой. В 1831 году Чаадаев снова появился в свете, а его “Философические письма” стали распространяться в списках, о них много говорили. В спорах об этих письмах формулировали свои взгляды те люди, которых потом назовут славянофилами и западниками.
Чаадаев предпринял много неудачных попыток опубликовать “Письма”, и только осенью в 1836 года редактор журнала “Телескоп” Николай Надеждин напечатал перевод первого “философического письма”. Скандал разразился оглушительный. Следствием, как пишет Василий Логинов, занимались шесть инстанций: Третье отделение, Министерство народного просвещения, Канцелярия московского военного генерал-губернатора Голицына, московская полиция, московская жандармерия и Главное цензурное управление.
Резолюция Николая I выглядела так: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной есть смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного.... Велите сейчас журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу".
Журнал закрыли, цензора уволили, Надеждин был сослан в Усть-Сысольск (ныне Сыктывкар), а Чаадаев официально объявлен сумасшедшим, ему была разрешена одна прогулка в день, больше года к нему ежедневно являлся врач. Домашний арест сняли в 1837 году, с условием, чтобы “не смел ничего писать”.
"Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось". Петр Чаадаев, из первого "Философического письма"
Как же Надеждин решился опубликовать столь скандальный текст, как его пропустил цензор? Историк, автор книги “Чаадаевское дело” Михаил Велижев, считает истинными безумцами именно издателя и цензора.
– Надеждин очень хотел выдвинуться, прославиться, он этого добился. Поведение цензора необъяснимо – думаю, на этот вопрос мы никогда не найдем ответа. Вот так все и произошло.
С одной стороны, Чаадаев тяжело переживал то, что на него обрушилось, с другой – есть версия, что, возможно, Бенкендорф просто поймал царя на слове и спас Чаадаева от более жестокого наказания.
Кому пришла в голову идея объявить Чаадаева умалишенным, Бенкендорфу или Николаю Первому, мы точно не знаем, ясно только, что Бенкендорф эту идею подхватил. Конечно, с одной стороны, он спас Чаадаева, – говорит Михаил Велижев.
Он замечает, что это был уникальный момент в истории николаевского царствования: публикация первого “Философического письма” совпала с 10-летием императорской коронации, в России шли масштабные юбилейные праздники, подведение итогов 10-летнего правления Николая.
– И основная мысль официальных публицистов – что за 10 лет Россия достигла невероятного благоденствия благодаря Николаю I.
– Как похорошела Россия при Николае!
– Да, именно. Первые 5 лет тяжелые, 1830 год, польское восстание, холерный бунт. А теперь внешние противники усмирены, внутренние подавлены, Россия благоденствует, остается поддерживать тот же режим и процветать. И важнейшую функцию в этой нормализации играет ведомство Бенкендорфа, Третье отделение императорской канцелярии, посредник между народом и императором. И когда вышло первое “Философическое письмо”, министр народного просвещения Сергей Уваров решил воспользоваться этим случаем, чтобы потопить своего соперника Бенкендорфа, и написал царю, изобразив публикацию как продолжение бунта 1825 года.
Почему же Николай, несмотря на свою подозрительность, отверг идею о преступнике Чаадаеве и склонился к идее Чаадаева-умалишенного? Велижев считает, что царю не улыбалось открывать обширный московский заговор в год коронации и объявления в России тотального благоденствия – это поставило бы под вопрос его идеологическую программу.
– Россия чествует императора, Николай совершает триумфальное путешествие по стране, и тут выходит статья о том, что у России нет прошлого, нет будущего, а есть только бессмысленное неподвижное настоящее. Уваров предполагал обвинить Бенкендорфа: Третье отделение проспало масштабный заговор в Москве. Разумеется, признать Чаадаева преступником значило признать ведомство Бенкендорфа недееспособным, поэтому он так стремительно составил письмо на имя московского военного генерал-губернатора Голицына с просьбой оказывать Чаадаеву медицинское пособие. Бенкендорф спасал самого себя.
"Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. … ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь". Петр Чаадаев, из первого "Философического письма"
– Известно, что объявление безумцем потрясло Чаадаева. И повел он себя не совсем красиво: например, врал, что не хотел публиковать свои “письма”. Но был ли это первый случай карательной психиатрии в России, как принято считать?
– Да, сначала он струсил. Всех сдал. Но до него уже довольно многих объявляли умалишёнными. Например, был знаменитый случай, когда сумасшедшим объявили декабриста графа Матвея Дмитриева-Мамонова. Но к февралю 1837 года стало ясно, что в отношении Чаадаева это чисто символическая мера, никаких реальных репрессий не последует. И он тут же расправил крылья, написал “Апологию Безумного”, где позволил себе обыгрывать ситуацию, говорить о пророческом безумии человека, которого власть объявляет сумасшедшим за то, что он правду говорит.
– То есть он вписался в канон юродивых?
– Да, мне кажется, этим вердиктом Николай и Бенкендорф действительно стремились вписать его в канон юродивых. Это московский сюжет, московские кликуши, полубезумные-полусвятые, несут околесицу, в том числе на политические и религиозные темы, но им все позволено. Но сам Чаадаев, разумеется, не хотел принимать этот образ. Есть эпизод в “Деяниях Апостолов”, когда римские власти объявляют апостола Павла безумным из-за мудрости его, а Павел говорит: я не безумствую, но говорю слова истины. Да, это важная тема, он хотел быть пророком, но не кликушей.
Между тем сохранились воспоминания, где поведение Чаадаева кажется странным, как будто он был и сам рад иной раз надеть на себя маску безумия. Михаил Велижев отмечает, что философ был слегка позером, человеком Александровской поры, склонным к театрализации своего поведения, что в 1830-е годы уже контрастировало с привычками московских аристократов, которые отошли от подобных манер.
При этом, если бы Чаадаева не объявили сумасшедшим, считает Велижев, то он, возможно, и не занял бы свое особое место в русской политической философии.
– А одним из главных творцов мифа о Чаадаеве как о революционере и первом российском диссиденте был Герцен. Он встроил Чаадаева в ряд революционеров и превратил в эмблему оппозиции, в один из элементов той традиции, которая от декабристов вела к революционерам второй половины XIX века и затем к большевикам. Герцен не был согласен с Чаадаевым, но он считал, что тот выразил публично абсолютную тоску, безысходность от мрака Николаевского царствования, не оставлявшего пространства для свободной мысли. При этом выводы Чаадаева доведены местами были доведены им до абсурда. Герцен в своем тексте “О развитии революционных идей в России” приписал Чаадаеву революционность, Чаадаев, узнав об этом, страшно испугался и поспешил дистанцироваться от Герцена. Но дело было сделано.
Негативная избранность
В момент выхода первое “Философическое письмо” возмутило не только царя и охранителей режима, но и многих читателей. Известен эпизод, когда студенты Московского университета явились к его попечителю и председателю московского цензурного комитета графу С. Г. Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорбленную Россию. Но объявление Чаадаева сумасшедшим вызвало сочувствие даже у его противников, говорит Михаил Велижев.
– Зачем вообще он печатал свои “Письма”? Ведь к 1836 году и он стал другим человеком, и эпоха кардинально поменялась – неужели такой умный человек этого не понял?
– Я думаю, это тщеславие. Он стремился к славе, как мы бы сейчас сказали, публичного интеллектуала. Он в 1833 году попытался устроиться на государственную службу по ведомству министерства народного просвещения, но ничего не вышло, Николай сказал – пусть послужит сначала по министерству финансов. И что оставалось? Публичная сфера в России не развита. Единственный способ выдвинуться – это печать. Он считал себя недостаточно востребованным, хотел, чтобы о нем узнала читающая Россия. Он пострадал, был объявлен умалишенным, осмеян, но благодаря этому остался в русской интеллектуальной истории навсегда.
Хотя написал он не так много, большая часть опубликована после смерти. Но он же был звездой московской интеллектуальной салонной жизни. Сам факт выхода “Философического письма” побудил очень многих задуматься об ответе Чаадаеву. Важен не столько сам текст, сколько факт публикации. В списках ведь давно ходили эти письма, он сам их распространял. Кроме того, он излагал свои идеи в салонных беседах. Это очень важно, это московское специфическое устное пространство, где можно говорить больше, чем в Петербурге. Слава Чаадаева до 1836 года основывалась на этом устном общении.
Но когда текст был переведён на русский язык и опубликован, он оказался невероятно радикальным – Михаил Велижев называет его “манифестацией предельного исторического пессимизма” или проявлением “комплекса негативной избранности”.
– С одной стороны, согласно Чаадаеву, ситуация в России отрицательная, неприятная, мы хуже всех. А с другой – между “мы хуже всех” и “мы лучше всех” дистанция очень мала.
– Размером в одно слово – “самые”.
– Да, мы исключительные. Никто на нас не похож. У нас особая судьба. Такое выражение негативной избранности попало на хорошо удобренную почву. Сейчас мы называем это теорией “особого пути”: Россия особая цивилизация, никогда такой не будет, то ли по религиозным, то ли по политическим, то ли по идеологическим причинам. В этом контексте негативная концепция Чаадаева и становится популярной. Он не родоначальник этой идеи, но он ее высказал. Он сделал эти тезисы публичными и пострадал – именно сочетание публичности политического высказывания и страдания сделало его канонической фигурой русской интеллектуальной истории.
– Чаадаеву приписывают слова о колоколе, который не звонил, и пушке, которая не стреляла. Но ведь и он не написал серьезной философской книги, не создал системы – может, он и сам отчасти такой колокол?
– Он не философ. Называя его философом, нужно всегда добавлять “салонный”. Его главная задача была, в сущности, не писать, а говорить. В салонных интеллектуальных дебатах ценится не столько систематичность взглядов, сколько яркость и парадоксальность отдельных формулировок, их риторическая точность, и Чаадаев, по-видимому, был непревзойдённым салонным оратором, плоть от плоти русской аристократической культуры, восходящей к французской культуре XVII–XVIII века, в которой умение строить непедантичные, легкие, парадоксальные рассуждения было гораздо важнее, чем публикация трудов по истории. Таким оратором был Тютчев, тоже блиставший в салонах.
Михаил Велижев замечает, что комплекс негативной исключительности невероятно востребован и сегодня.
– Есть исследования, показывающие, что где-то с начала 2000-х годов подобные представления среди россиян начали пользоваться и продолжают пользоваться все большей популярностью. Но не каждое высказывание Чаадаева возможно интерпретировать сегодня – слишком разные контексты, слишком разные представления о мире, – замечает историк.
Прочли и запомнили, собственно, только первое письмо Чаадаева, между тем другие письма тоже очень любопытны. Резкую критику представлений эпохи просвещения о варварских цивилизациях– что варвары навсегда останутся варварами, а цивилизованные народы цивилизованными – Велижев называет великим завоеванием конца XVIII века.
– Немецкие философы, Гердер прежде всего, показали, что нации, подобно биологическим организмам, развиваются с разной скоростью. Из этого возникла простая мысль, к которой Чаадаев обращался в “Апологии Безумного”: если сегодня дела у нации плохи, значит, она просто молодая, и ей предстоит большое будущее. А если сейчас все хорошо, то это повод испугаться – значит, зрелость уже наступила, за ней будет старость, смерть и эта знаменитая метафора, гниение, “гниющий Запад” – жизненный цикл закончен. Такими были мысли интеллектуалов, думавших о судьбах народов в Российской империи, которая с эпохи Петра начинает играть важную военную роль в Европе, но с точки зрения культурной, экономической, безусловно, является периферийной. Гердеровская схема позволяет эту отсталость выгодно интерпретировать. Оказывается, если мы сейчас отстаем, то в будущем нас ждет расцвет.
– Получается, что Чаадаев высказывает две точки зрения одновременно: в первом “Философическом письме” он говорит, что надежды нет, мы навечно обречены бессмысленно блуждать по кругу, а в “Апологии безумного” говорит – нет, нас ждет великое будущее, мы молодая нация. В 1835 году он писал Тургеневу, что роковая петровская страница нашей истории разорвана, “мы, слава Богу, больше не принадлежим к Европе”. И это – после отчаяния по тому же поводу?
– Ну, он считал, что да, шанс упущен. Он не говорит, что это хорошо, он говорит, что такова наша роль, и в этом смысле нас ждет блестящее будущее. В зависимости от ситуации он говорил то одно, то другое.
– Так сколько же Чаадаевых на самом деле – один, два, три?
– Это две разные концепции исключительности, позитивная и негативная, каждую он более или менее одновременно высказывал в разных текстах, один из которых стал известен очень многим, и с исторической точки зрения именно она ассоциируется с Чаадаевым. На самом деле, все сложнее. Помимо прочего, он считал, что европейская история обременена разными предрассудками. Россия никакой истории особенной не имеет, все начинается с Петра, поэтому Россия может у той же Европы спокойно все наследовать без предрассудков, в этом смысле ее положение более выгодное.
– Мне показалось, что в одном из своих писем он предвосхитил создание Европейского союза. Он превозносил папство, прощал ему зверства инквизиции за то, что католическая Европа тогда была единой, проклинал реформацию, которая единство разбила, – и предрекал, что Европа преодолеет этот раскол и соединится вновь. Что, как мы видим и произошло – уже в новое время.
– Мне представляется, что “Философические письма”, особенно первое, возникли как реакция на то, что происходило в Европе в 1810–1820-е годы, а именно со Священным Союзом европейских монархов, – это тот редкий момент, когда Россия ощущала себя абсолютно неотъемлемой частью Европы. Когда не было никаких европейских интересов, отличавшихся от российских. Этот момент был очень кратким. Уже сам Александр I, архитектор системы Священного Союза, в конце жизни частично отошел от принципов, которые исповедовал сразу после окончания наполеоновских войн. А Николай I считал, что объединение с Европой совершенно не нужно – нужно просто следить, чтобы в Европе не пересматривались границы.
– Прямо как после Ялты.
– Да. Отсюда и пессимизм Чадаева, его отчаяние – он чувствует, что шанс России стать частью Европы безнадежно потерян. Европейская утопия, где Россия является частью этого мира, что очень важно, под эгидой католичества, этот шанс упущен, этого уже никогда не будет. А первое “Философическое письмо” он пишет во время очередной русско-турецкой войны, когда в николаевской идеологии, пожалуй, впервые четко формулируются изоляционистские идеи. И это на фоне успехов русской армии, война 1828–29-го годов чрезвычайно успешна для России.
По мнению историка, тут-то Чаадаев и вошел в абсолютный диссонанс с окружающей его политической действительностью. Все радовались торжеству России, а он ощущал это как абсолютно трагический момент окончательного расставания с надеждой стать частью Европы. Пессимизм Чаадаева, считает Велижев, невозможно понять вне контекста этой русско-турецкой войны, не читая журналов той эпохи.
Почти через 100 лет Мандельштам написал, что Чаадаев открыл свой Запад. По мнению Михаила Велижева – не столько открыл, сколько описал как недостижимую, но невероятно притягательную цель, изобразив Запад “в качестве идеального другого”.
– Каково же место Чаадаева в русской истории, действительно ли он сыграл в умонастроениях людей такую огромную роль?
– Это интересно, ведь нельзя сказать, что он опубликовал текст, его читают миллионы людей, и их представления о жизни в результате меняются. Это не совсем так. В феномене Чаадаева важна публично высказанная, очень пессимистическая радикальная позиция в сочетании со страданием, который он претерпел за собственные взгляды. Это делает его фигуру невероятно важной, эмблематичной и притягательной для рефлексии дальнейших поколений. И в этом смысле он становится актуальным в XX веке.
По словам Михаила Велижева, до 2022 года Чаадаев издавался чуть ли не каждый год большими тиражами и популярными изданиями.
– Меня всегда занимал вопрос, кто эти читатели, где они? Но тем не менее Чаадаев совершенно точно вошел в русский политический канон, он часть нашей истории и нашего настоящего.
– Правда, в этот канон он вошел странным образом под именем революционера, хотя на самом деле довольно быстро стал типичным охранителем.
– Конечно, типичным. Но он мученик. Он пострадал за политическую веру. И этим он неизменно привлекает интерес.
До конца дней Чаадаев оставался в Москве, его постоянно видели в самых известных салонах того времени. Герцен писал о нем:
“Печальная и самобытная фигура Чаадаева резко отделяется каким-то грустным упрёком на линючем и тяжёлом фоне московской знати… Лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно, бледное, нежное лицо его было совершенно неподвижно… Старикам и молодым было неловко с ним, не по себе, они, бог знает отчего, стыдились его неподвижного лица, его прямо смотрящего взгляда, его печальной насмешки, его язвительного снисхождения… Знакомство с ним могло только компрометировать человека в глазах правительствующей полиции”.
После Крымской войны Чаадаев думал о самоубийстве, но умер он от воспаления легких 26 апреля 1856 года, похоронен в Донском монастыре.
