Известный советский и российский актёр театра и кино, режиссёр и сценарист Александр Феклистов записал видеообращение к Украине и украинцам. "Мы здесь в России испытываем… невероятный стыд и позор в связи тем, что случилось, но это все мелочи по сравнению с тем, что терпит сейчас Украина", – говорит он в нем. В интервью корреспонденту Север.Реалии Феклистов объяснил, почему это сделал.
Александр Феклистов родился в 1955 году. "Я родился в Ленинграде. Отец был военный и учился в Академии связи. В этом городе мне и пришлось появиться на свет. Шестиметровая комната, брат спал под столом, я – на столе", – вспоминает актер. По его словам, он никогда не терял связь с родным городом, и сейчас у него в Петербурге живут сын и внуки.
В 1982 году Александр Феклистов окончил Школу-студию МХАТ, курс Олега Ефремова. С этого же времени служил там актером. Кроме МХАТа, Александр Феклистов в разные годы работал в Московском драматическом театре им. А. С. Пушкина, в продюсерской кампании "АртПартнёр XXI век", в театре "Сатирикон", театре "Практика" и "Школе современной пьесы". В кино Александр Феклистов снимается с 1984 года, у него 140 фильмов, среди них такие известные картины, как "Плюмбум, или Опасная игра", "В августе 44-го", "Год собаки", "Империя под ударом", "Петербургские тайны".
– Я слышу голоса украинцев, многие из моих знакомых в теробороне, многие уехали, это такой великий исход – и мне хотелось им как-то помочь, по-человечески, – объясняет Александр Феклистов. – Я ведь, собственно, обращался к своим коллегам, хотел передать им какое-то тепло, поддержать. Раньше я не предполагал, что Россия может начать войну в Украине, но в тот момент, когда на границе скопилось столько российских войск, стало ясно, что они пойдут в наступление, в пользу этого была и пропагандистская риторика... Я же в Украине снимаюсь иногда, бывал там часто все эти годы. Я наблюдал, как там относятся к россиянам, как говорят по-русски, как тебе отвечают, переходя с украинского на русский, если надо. То есть никаких предпосылок для войны там, внутри, я не чувствовал. Но все то зло, которое несется с наших экранов, должно было куда-то деться, вот оно и превратилось в реальные военные действия, в гибель людей.
– Вы считаете, что война стала во многом следствием этой истерии, которая нагнеталась российской пропагандой?
– Я же не политолог, я обычный обыватель, обычный человек, который что-то слышит и видит. Хотя актеры – все они отчасти психологи, конечно. У нас здесь часто возникает такое пещерное имперское сознание – что мы лучшие, великие, и все остальные – наши младшие братья. Как-то это несправедливо, мне кажется – но, наверное, годы нужны, чтобы это поменять. Чтобы нам самим измениться.
– Вы часто бывали в Украине – в чем разница между нашими странами?
– Я, например, никогда не слышу на съемочной площадке в Украине крика, мата. А здесь это бывает. Мы другие, конечно. Я не говорю, хуже или лучше – но в Украине люди мягче. И в Беларуси мягче. Я вам больше скажу – даже в Сибири люди чище. И мягче, чем в нашей центральной России. Я не знаю, как это складывается – тут, наверное, какое-то отдельное исследование надо проводить, но я это чувствую, слышу. У нас тоже много прекрасных людей, что тут говорить – я сам русский и люблю русских.
– А откуда эта жесткость, о которой вы говорите?
– Это очень трудный вопрос. Тут даже лингвисты говорят, что у нас время быстрее крутится, сокращается язык, упрощается. Есть, например, исследование о том, как используется слово "любовь" в центральной и России и где-нибудь на Вологодчине: у них, скажем, 25 образований от слова "любовь", а у нас семь. Это жизнь опрощается, что поделаешь. Наверное, надо возвращаться к винилу, к книгам. Видимо, это с нами и сделали сейчас, закрыв от нас мир – и вот, мы начнем читать больше книг теперь.
– А что вы сейчас читаете?
– Я очень люблю Джулиана Барнса. Сейчас я читаю своего учителя Анну Николаевну Петрову, которой скоро исполнится 93 года, а она выпустила книгу про сценическую речь. Да много чего читаю сейчас.
– В списке ваших ролей – и Клавдий из "Гамлета", и Борис Годунов, и Александр III – то есть вы играли властителей, часто грешных властителей: помогает ли это вам постичь природу власти?
– Отчасти я ее понимаю, конечно. Это люди, которые обрекли себя на одиночество, поэтому они живут ненормальной, нечеловеческой жизнью. И что у них в головах, понять трудно. То есть отчасти я их могу понять, а отчасти совсем не могу – это, скорее, вопрос к психиатрам и психотерапевтам, к философам.
– Сейчас только ленивый не задается вопросом: что было не жить, не развивать страну, зачем было лезть в Украину, устраивать страшное побоище? Вы задаете себе этот вопрос?
– Конечно, я его себе задаю, причем давно. Но, послушайте, внутри нас такое количество кусков советского производства, это все мы слышали на первом Майдане, на втором Майдане, и здесь эти два лагеря есть, и там эти два лагеря, Синявский же говорил, что у него "с советской властью стилистические разногласия". И правда, тут важно, кто что читал, что слушал, какие были учителя, кому в этом смысле больше повезло, кому меньше.
– Может, в целом больше повезло бывшим союзным республикам, которые энергично отталкивались от России, а не ей самой, поскольку именно в ней сконцентрировался весь остаточный имперский яд?
– Пожалуй, соглашусь, разве что с оговоркой, что все это происходит из-за нашей системы, которую нам давно надо было поменять, но мы на это плевать хотели – и потому получили то, что получили. Как это менять, я не знаю – потому что я, как и многие, ненавижу революции, всегда связанные с жертвами, с кровью. Но бывают же какие-то другие революции. Но для этого сам человек должен сначала измениться, каждый должен почувствовать в себе какой-то водораздел. Как говорил Фолкнер, истина – это не такая прямая и простая дорога, по одну сторону правда, по другую ложь. Очень банальные вещи я говорю, но, тем не менее, у каждого из нас происходит водораздел, каждый из нас решает эти задачи внутри себя.
– Но ведь когда страна обрушивается в диктатуру, в тоталитаризм, вряд ли остаются возможности для внутреннего преображения человека – наоборот, его природа искажается.
– Ну, значит, надо включать какие-то другие рецепторы – рецепторы самосохранения, рецепторы тех правил, которые в нас родители закладывали, впихивали. Хорошие книги. Это сложные вопросы, они обращены, конечно, не к актеру.
В одном из своих интервью, размещенном на его персональном сайте, Феклистов говорит: "…я, честно говоря, свой взор обращаю туда, в детство, очень часто. И вижу, и слышу его, и хочу вернуться в него. И мне кажется, что это такое перманентное чувство у нас, у всех. Мы хотим быть такими, какими нас учили бабушки и дедушки, мы хотим быть похожими на своих родителей, которых уже иногда и нет. И нам хочется быть лучше, добрее, особенно… на природе".
– Вот вы вспоминаете вложенное родителями. Но сейчас вы наверняка слышали перехваты разговоров российских солдат со своими женами и подругами – как вот с этим быть?
– Я ждал этого вопроса. Я тоже в ужасе от того, что происходит – мы упустили целое поколение. Но – это не я первый говорю – кто-то же не включает телевизор, не может на все это смотреть, а кто-то впускает в себя этот яд…
– И получается, что огромному количеству молодых людей из самых разных регионов России мамы, папы, бабушки не говорили, что насиловать и грабить – нехорошо?
– Не думаю, что не говорили. Послушайте, но нас же развратили – развратили этим телевидением, развратили несправедливыми судами, развратили телефонным правом – мы же все это слышим и видим. Просто пропускаем мимо ушей, машем рукой – вот мы и получили в итоге.
– Мы все виноваты – что-то упустили, не сделали, не настояли на своем?
– Ну, конечно, все это уже сказано – мы проиграли эту битву, за 30 лет ничего не сделали. Старались, кто как мог, но тем не менее результат печальный.
– Вам как-то помогает профессия справиться с навалившейся тяжестью?
– Конечно, только она и помогает. Мы же работаем собой, своим инструментом. Мой учитель Андрей Васильевич Мягков всегда говорил, что чем богаче, интереснее человек, тем интереснее он будет потом на сцене. И я это вижу и чувствую по партнерам, по людям.
– А какие работы для вас сейчас самые главные?
– Я играю в двух спектаклях Дмитрия Крымова, это довольно глубокие и серьезные работы, и мне очень повезло с коллективами в этих спектаклях. Это "Все тут" в "Школе современной пьесы" и такой свободные проект "Двое" у Леонида Робермана – о гипотетической встрече Михоэлса и Чаплина. Вот там можно найти точки приложения того, что мы чувствуем сейчас.
– Сейчас много говорится о тщете искусства, мы в очередной раз стоим перед морем крови и страданий, перед Бучей, Ирпенем и думаем: ну, что же мы тут можем с нашими книжками, спектаклями, концертами – посещают вас такие мысли?
– Конечно, посещают, и я слышу от своих коллег, партнеров – как же можно играть сейчас комедии, я вижу, как разрывается наша внутренняя часть, творческая и человеческая. Но я считаю, что обязательно надо продолжать работать, просто я романтик, я понимаю и чувствую – если мы несем что-то настоящее и честное, если это заложено в театральном произведении, то оно расходится кругами, как от брошенного камешка – и достигает человека, он потом не сделает чего-то плохого. Я вот тут читал внучке "Огниво" Андерсена, там солдат сначала убил одну собаку, вторую, забрал все деньги, потом убил старуху, нанял себе лучшие комнаты, купил лучшей еды, а дальше идет такая чудесная фраза – "и пошел по театрам". Я давно это не перечитывал и просто глазам не поверил. И я подумал: если бы он сначала пошел по театрам, то, может, не убил бы старуху. Недавно я услышал, как Константин Аркадьевич Райкин читает Давида Самойлова "Скоморохи" – как скоморохи поддерживают людей, показывая свое искусство всем без разбора, будь то большой купец в брусничном кафтане или старуха, отирающая рот. Мне кажется, это важно. Хотя сейчас такие цены на билеты, что театр уже перестал быть народным искусством. Это наша боль – театральная прослойка поменялась и истощилась.
– Возвращаясь к вашему ролику в поддержку Украины – какая реакция на него ваших друзей и знакомых в Украине и здесь, в России?
– Да, конечно, мне звонят люди со всего мира со словами поддержки и солидарности. И в сетях их читаю – хотя я и не сетевой человек. Ну, и полно тех, кто отметает это сразу. Хотя, мне кажется, тут все так ясно – это же просто вопрос человеческой поддержки – и с той, и с другой стороны. Ведь и здесь мы столько горя создали сами себе. Вот даже с этим крейсером затонувшим – я понимаю, что это военные действия, я понимаю их радость – у противника погиб крейсер. Но здесь-то тоже радуются, а ведь здесь погибли люди, и ничего хорошего в этом нету. Этот диссонанс нас и мучает все эти дни. Но, конечно, неизмеримо тяжелее тем людям, которые потеряли дом, потеряли родных. Я никого, слава Богу, не потерял, но тем не менее какие-то знакомые погибли. Это так больно, что даже обсуждать невозможно. Этого просто не должно быть, и все.
