Антону Дельвигу, другу Пушкина, в Лицее не разрешали носить очки. В те времена это дело не поощрялось: считалось, что пялиться на старших сквозь стекла – это как-то дерзко. Потом он признавался, что все женщины в ту пору казались ему красавицами, зато, когда он после выпуска очки надел, его ждало ужасное разочарование.
Журналистика – те же очки. В советское время их носить не разрешалось, вместо них выдавали розовые стеклышки с цифрами надоев молока и выплавки чугуна и стали. Строителям коммунизма полагалось видеть мир, как близорукому Дельвигу, в волнистом тумане, сквозь который просвечивает прекрасное будущее, а детали настоящего надежно скрыты.
Когда после выхода из советской эпохи наконец появились свободные СМИ, то есть всем разрешили носить очки, многие тоже были сильно разочарованы. Я думаю, тоска по совку, по золотым брежневским годочкам – это тоска не только по молодости, но и по тому спасительному туману, в котором не видно всех ужасных подробностей жизни – и, значит, от тебя лично не требуется никаких усилий, чтобы что-то исправлять. В общем, зря мы надеялись, что вот сейчас люди узнают правду – и все изменится, и заживем по-другому, и к старому возврата не будет никогда-никогда. Многие не только с отвращением отбросили от себя нововведение – как происки проклятого Запада, но и затаили злобу на тех, кто покусился на уютные иллюзии.
Можно, конечно, и дальше развивать аналогию, плавно перейдя к басне “Мартышка и очки” – вот, мол, оно, общество, “то их понюхает, то их полижет” – но я не буду. Прежде всего, потому что часть людей, пусть небольшая, но и не такая маленькая, прекрасно пользуется очками, то есть прессой – сначала просто свободной, а теперь уже свободной в изгнании или в подполье. И это большое утешение для тех, кто имеет к этой прессе отношение, то есть все еще предлагает “дерзкие стекла” не согласным жить в тумане.
Север.Реалии сегодня исполняется пять лет – пять лет мы наводим на резкость наш взгляд, направленный на ту часть страны, в которой есть и высшая точка европейского лица России, Петербург, и отобранный у соседей Выборг, некогда блестящий “финский Париж”, убитый и захламленный мстительным советским небрежением, и места народной голгофы – лагерные Воркута, Соловки, расстрельный Сандармох, и Псков с Новгородом, уже не помнящие о вольности, потопленной в крови Иваном Грозным, – но Бог, как известно, сохраняет все.
Очень разные были эти пять лет. Не то чтобы до войны нам работалось легко и привольно – и “Свобода” давным-давно “иностранный агент”, и за публикации нас преследовали, и вообще, тучи начали сгущаться не вчера, но все-таки война рассекла нашу жизнь, и личную, и редакционную, на до и после.
Насколько я знаю, никто из нас не хотел уезжать из России, и вот сегодня все мы стали изгнанниками. Сути того, что мы делаем, это не изменило – какая разница, где ты сидишь, разговаривая с женой военнослужащего, пропавшего без вести, с правозащитником, помогающим человеку не идти на войну убивать людей, которые ему ничего не сделали, с матерью, ютящейся с ребенком-инвалидом в полуразрушенном бараке, или с поселковыми активистами, защищающими от вырубки лес возле своих домов.
А вот зачем мы это делаем… Ну, во-первых, не так уж редко случается эффект, так сказать, прямого действия. Написал корреспондент, как жители Мурманска борются против строительства колонии-поселения прямо внутри жилых дворов, глядишь – через пару дней местные власти объявляют, что для колонии нашли другое место, то есть решили-таки умерить аппетиты застройщика, мечтавшего сэкономить.
Или появляется материал про зэка Сергея Малыгина, который за 20 лет отсидки прочел кучу юридических книжек, помогал другим сидельцам писать жалобы и отстаивать свои права, боролся с произволом тюремной администрации, за что она его люто возненавидела и даже гражданскую одежду ему при освобождении не вернула – мол, истлела, нет ее больше. И вот он выходит на волю – в никуда: родные умерли, дом сгорел, денег ни копейки – хоть иди грабь ларек и садись снова на казенные харчи. А он уже другой человек, он веру в тюрьме обрел – хочет жить честно, работать, а от него все шарахаются и гонят в шею. Выходит такой материал, и ты думаешь: ну, и зачем писали, человек-то все равно в промзоне ночует, сторож из милости пустил, что изменится-то? А через неделю вдруг приходит письмо: здравствуйте, дорогая редакция, я такой-то, прочел статью про зэка, хочу купить ему одежду, снять комнату, помочь найти работу. И что самое удивительное, Сергей не паразитирует на внезапном счастье – через 3–4 месяца находит работу и говорит своему благодетелю: спасибо, теперь я сам.
Или вдруг напишет человек, который прочел про маму с мальчиком-аутистом, закредитованную по макушку и не успевающую менять тазики под текущей крышей: а давайте-ка я закрою ее кредиты… В такие минуты над нашими головами кружатся специальные журналистские ангелы и исполняют специальную “оду к радости”.
Конечно, чудеса бывают нечасто, и суть все-таки не в них. Все пять лет, что мы существуем, да и гораздо раньше в ушах назойливо скреблась совсем другая музыка, от которой по хребту бежали мурашки. Если бы можно было услышать ту мелодию, которую наигрывал на своей дудочке Крысолов, уводящий детей из города, то я бы сказала, что это она. Потому что в пропаганде, крепчавшей на российских просторах год от года, есть не только аляповатые наглые картинки, подмигиванье, похохатывание и панибратское похлопыванье по плечу – ну, мы же свои люди, ну, будь мужиком, мы же самые крутые, – а еще вот этот вкрадчивый клей, простая песенка, заводящая в море, где ты утонешь с блаженной улыбкой на устах – и даже не заметишь.
Тут важно не впасть в гордыню, но все-таки, все-таки – если хоть кто-то из идущих за дудочкой на минуту отвернется и заглянет к нам на сайт, и замедлит шаги, и почешет в затылке, и затрясет головой, будто вытряхивая воду из ушей, и заглянет еще в те медиа, где дают “очки”, чтобы видеть мир ясно, может быть, у него тоже побегут по спине мурашки от мелодии Крысолова и он тихонько выйдет из толпы идущих за ним, – тогда то, что мы делаем, имеет смысл.
Кто только не изобретал рецепты, “как обустроить Россию” – и к каждому рецепту предлагается ее образ, чаще всего мифический. А вот желающих заглянуть своей стране в лицо далеко не так много, оттого-то и рецепты не работают. Мы стараемся увидеть – и показать всем, что происходит в заброшенной деревне, в кипящем городе-миллионнике, в районной больнице, в школе, в тюрьме. А теперь, конечно, и на войне. Как командиры не берегут солдат, прямо в глаза называя их “мясом”. Как матери и жены ищут пропавших без вести сыновей и мужей, как люди, не желающие брать в руки оружие, бегут от войны. Как “мобикам”, загнанным туда силком, не дают долечиться после ранения и гонят на передовую буквально на костылях, а при сопротивлении пытают в подвалах, приковывают на несколько суток к дереву. Как российские солдаты и военная полиция готовы перестрелять друг друга из-за легковых машин, которых остро не хватает на фронте, и как семьи погибших ссорятся из-за “гробовых” денег. И как 87-летний старик, чья семья из-за войны решила уехать из России, оказывается в Грузии и приезжает в ту самую кахетинскую деревню, где он жил 6-летним мальчиком в эвакуации в 41 году.
Два с половиной года, с начала войны, мы рассказываем о потрясающем движении волонтеров, помогающих украинским беженцам, о котором, кстати, не знают или не хотят знать приверженцы тезиса, что все неуехавшие русские поддерживают войну. Этих материалов было очень много, но я всегда вспоминаю один – про Вику и Володю Шишкиных из Мариуполя.
Вика была на сносях – в том самом расстрелянном роддоме, кадры из которого облетели весь мир. они с мужем много лет очень хотели ребенка. Когда снаряд попал в роддом, Вика была изранена, один осколок попал в живот, в долгожданного мальчика, заслонившего маму своим неродившимся тельцем. Сама Вика оказалась под завалами, потеряла сознание от потери крови, ее вытащили и перенесли в подвал. “Вика, когда очнулась, нашла в себе силы посмотреть на погибшего малыша. Ей показали тельце, она сказала, что похож на мужа…” Володя, ничего не зная, пошел проведать Вику и попал под обстрел, ногу пришлось ампутировать максимально высоко. Волонтеры вывезли их обоих в Петербург, где их лечили (кто и как добивался лечения – отдельная непростая история), а потом переправили в Германию. Там они и живут – Володя ходит на протезе, они с Викой не сдаются – все еще надеются стать родителями.
А недавно несколько питерских волонтеров поехали в Курск вместе с нашим журналистом – и какой же портрет страны он привез, все видно, как на ладони: и как люди ведут себя в очереди за гуманитаркой, и как удивляются, что им вдруг “ни с того ни с сего” пришлось бежать из дома в чем были, и как ругают власти, которые их бросили, и как жалеют, что только сейчас, под обстрелами поняли – не стоило за Путина голосовать, но никто, никто, никто не проводит простую логическую связку между российским вторжением в Украину и собственным несчастьем.
Смотреть в лицо стране тяжело. Пропускать через себя каждую историю – мучительно. Но еще мучительнее – отвести взгляд, сдаться, махнуть рукой. Пять лет мы стараемся не отводить глаза. Не зря сказано: “Блаженны алчущие и жаждущие правды” – ведь, если ее не жаждать и не алкать, можно так и остаться детьми. И однажды, незаметно для себя, пойти за дудочкой Крысолова.
Дина Петрова – журналист
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
