Украинские беженцы продолжают выезжать с оккупированных территорий в Европейский союз через Россию. По словам волонтеров, которые им помогают, сейчас стало больше так называемых "тяжелых вывозов" – пожилые, больные люди едут к своим ранее уехавшим детям. Корреспондент Север.Реалии записал несколько историй беженцев, которым помогали волонтеры. Имена уезжающих изменены в целях их безопасности, поскольку у всех остаются родственники на оккупированных территориях.
Виктория и Владимир Шишкины сейчас живут в Германии. Если бы Россия не напала на Украину, они жили бы в родном Мариуполе, а их сыну был бы уже год и семь месяцев. Но их ребенка убила Россия.
Вика с Володей очень хотели малыша. Несколько лет назад, в 2019 году Вике не удалось сохранить беременность на довольно позднем сроке – на 21-й неделе, поэтому в 2022-м Вику положили на сохранение. Шла 37-я неделя беременности. Вике в то время было 37 лет, ее мужу Володе 32.
Сначала ее положили в Перинатальный центр Мариуполя – Первый роддом, там же она встретила сообщение о начале войны.
– Нас эвакуировали из Перинатального центра 25 февраля, так как там не было уже света, – вспоминает Вика. – Привезли в роддом номер три, где я и была до 9 марта.
Левобережный роддом. Российский удар по нему случился как раз 9 марта, российские пропагандисты утверждали, что в роддоме была база украинских военных, а все пострадавшие женщины – загримированные актрисы. Вика была в эпицентре удара, осколки иссекли ее ноги и руки, а один из них попал прямо в живот и убил ее ребенка.
– Восьмое марта прошло тихо – никаких перестрелок. И погода была солнечная. Девятого днём все отдыхали. Всё это случилось внезапно. Мы и раньше слышали, что пролетал самолёт, куда-то скинул бомбу... Мы с замиранием ждали – куда, близко или не близко. Понятно становилось через несколько секунд. А этот прилёт – просто “бум”, и всё сложилось, как карточный домик, всё вырвало [с привычных мест]. Я ещё в сознании была, а потом, когда меня выгребли из-под этих завалов, – отрубилась, потому что много крови потеряла”, – рассказывала Вика.
Вику вместе с другими пострадавшими женщинами вытащили из-под завалов и повезли в другой роддом, в подвал, где при свете фонариков от мобильных телефонов экстренно прооперировали. Ребенок погиб, фактически ее нерожденный мальчик весом 3700 г и ростом 55 сантиметров принял на себя удар и спас жизнь матери. Вика, когда очнулась, нашла в себе силы посмотреть на погибшего малыша. Ей показали тельце, она сказала, что похож на мужа…
Я ещё в сознании была, а потом, когда меня выгребли из-под этих завалов, – отрубилась, потому что много крови потеряла
В подвале лежали прооперированные, роженицы, только что родившие женщины и их младенцы.
– Так долбило, прилеты эти – такое ощущение, что в стену стучат: “бум, бум”. А еще холодина адская, холод собачий, мы все трясемся сидим в коридорах, а со всех сторон “бум, бум”, трясутся стены. Спишь в одежде, от холода тридцать три одеяла, всеми накроешься, но все равно трясет от холода. Я думала, что не выйдем из подвала. Угнетала обстановка, такие мысли лезли в голову: а если засыплет? В подвале было слышно, как свистит ветер. Где мы лежали вдвоем с девочкой после операции, так там так свистело и дуло, и все казалось, что нас всех завалит, – вспоминала Вика. – Но мы хотя бы сквозь щель видели свет, различали, когда день, вечер и ночь, – в коридорах полнейшая темнота была. Генератор включали три раза в день по часу: в девять утра, с двух до трех дня и в восемь вечера до девяти, чтобы зарядить телефоны, фонарики, чаю теплого хотя бы попить. Потом был прилет, в генератор попало. Какой-то мужик из соседних домов принес старый генератор, от которого сильно пахло соляркой. Кушать готовили на улице под бомбежками, повара у нас оглушило от прилета рядом. Вода – отдельный кошмар: собирали с труб, снеговую, дождевую, какую только не пили. Поначалу кто-то еще мог сказать “я техническую не пью”, а потом уже не до выбора было, а слово “помыться” даже не произносилось. Ни помыться, ни подмыться, салфетки влажные – это уже хорошо. Вспомнишь это все – в голове не укладывается.
Володя на следующий день, 10 марта, пошел проведать Вику, он не знал о трагедии. По дороге попал под обстрел, был тяжело ранен в ногу, которую в итоге пришлось максимально высоко ампутировать. Причем ампутации производились по частям, по мере ухудшения состояния. Долечивался в России уже, в Петербурге, куда семью вывезли волонтеры, переправляющие украинцев в Европейский союз. Там же в Петербурге, залечивала раны и Вика.
Стоит заметить, что организовать лечение людей, не являющихся гражданами России, очень сложно, и в этом Володе и Вике, как и другим раненым украинским беженцам, помогала целая цепочка волонтеров: одни договаривались с врачами, другие собирали деньги, третьи искали жилье, четвертые обустраивали необходимый быт. Переговорами с европейскими клиниками, оформлением документов, покупкой билетов, сборами в дорогу тоже занимались волонтеры.
Летом минувшего года супруги, опять же с помощью волонтеров, покинули Россию, их путь лежал в Германию, в клинику бундесвера в городе Ульм в федеральной земле Баден-Вюртемберг.
Квартиру молодой семье предоставил и оплачивает Центр занятости Ульма.
– Мебель и посуду собрали волонтеры, уют навели – все так красиво и хорошо, – рассказывал в декабре минувшего года Володя.
В клинике он перенес еще несколько сложных операций. Лишь совсем недавно, в конце лета 2023 года, начал учиться ходить на протезе – а это очень сложный процесс.
– Очень трудно научиться правильно ходить, держать равновесие, это такой большой очень сложный труд, – говорит Володя. – Это и физическая нагрузка, и моральная, и психологическая. Ещё не привык ходить с протезом, он очень тяжёлый, но я тренируюсь каждый день, думаю, что мозг привыкнет к протезу и я буду хорошо ходить и чувствовать себя полностью уверенно.
– Я занимаюсь своим здоровьем, Вова каждый день тренируется, – рассказала Вика на днях корреспонденту Север.Реалии.
– Потихоньку-помаленьку движемся дальше, дел у нас очень много, а времени мало. Немецкий язык мы сейчас всё ещё изучаем, был у нас экзамен, но мы его пока не сдали, поэтому нужно будет тренироваться и обучатся заново, повторно с ноября месяца. Германия нас обеспечивает: платит пособие, медицинская страховка и жилье у нас бесплатные. Мы им очень благодарны, здесь мы чувствуем настоящую защиту.
Вика и Володя не сдаются и в главном – надеются стать родителями. Они любят и во всем поддерживают друг друга.
Любовь – многодетная мама. Ее пятеро детей и маленькие внуки – самое главное, что у нее есть в жизни. Сейчас Люба с двумя сыновьями – Игорем и Славой – едет в Норвегию. Там ее ждут старшие дети. Муж Любы остался в их старом доме в Новой Каховке. Он – “всенетакоднозначник”, – говорит Люба жестко и к теме оставшегося мужа в разговоре больше не возвращается.
В первый же день в Петербурге Люба взяла сыновей и поехала к Эрмитажу – к атлантам. Показать. Здесь, в центре Ленинграда проходило ее детство – она приезжала сюда из Украины очень часто, потому что здесь жила бабушка, которая давно умерла, но Люба помнит место, где она жила на Фонтанке, напротив цирка. Бабушка и отец Любови пережили блокаду Ленинграда, едва не умерли. Люба не смогла на своем транзитном пути из Украины через Россию посетить Пискаревское кладбище, где лежат родственники. Говорит, не хватило духу.
– Папа мой, переживший блокаду, был лысый и беззубый, и был он – форточник, вор, хотелось есть после блокады невыносимо, – Люба откровенна. – Сидел, потом оказался на целине, где встретил мою маму.
Мама Любы была немкой, ее семью из города Энгельса, как и тысячи советских немцев в начале Великой Отечественной войны, репрессировали – отправили в трудармию в Казахстан.
– Дед мой умер там, в Казахстане, – трудармейство было непосильным, просто концлагерь, а мачеха моей мамы бросилась под поезд, – рассказывает Люба и иллюстрирует скупой рассказ документом на немецком языке – это свидетельство о рождении ее матери, Люба везет его с собой как семейную реликвию. – Мама моя сиротского тылового лиха хлебнула по полной.
Когда Любе было полгода, семья уехала в Украину, на левый берег Днепра, где, собственно, и жила всю свою жизнь Люба. Рожала и воспитывала детей, нянчила первых внуков. До начала этой войны.
– Заставляют паспорта российские брать, мужчин раздевают на блокпостах, из дому лишний раз страшно было выйти, – Люба вспоминает, как жили в оккупации.
Ее младший сын-старшеклассник с начала войны не учился – не было ни школы, ни интернета, чтобы учиться онлайн в Украине. Подрабатывал, как и старший брат.
– Я боялась каждый день – когда уходили из дому, ждала возвращения, тряслась от страха за них, – Люба чуть не плачет. – А еще этот чертов комендантский час. Без паспорта никуда, будь готов по первому слову российского военного остановиться, показать документы. А они еще любят спрашивать: “Любишь Россию?”
Будь готов по первому слову российского военного остановиться. А они еще любят спрашивать: “Любишь Россию?”
Любу передергивает, когда она вспоминает, как приехавшие россияне вывезли оборудование из горбольницы, а из местных школ – “умные доски”, компьютеры, все что можно было.
– Росгвардия приперлась – банкоматы расстреливали, телефонные салоны, компьютерные магазины разворовывали, весь город наш разворовали, дома вскрывали – БТРами вырывали двери, вещи уносили, – в ее голосе дрожит презрение. – Если они такие бедные, ну обратились бы к нам, мы бы скинулись, отправили им все в Россию, мы не жили нищими.
Однажды старшая дочь Любы поехала на рынок, а когда вернулась домой – дом уже был занят кадыровцами, двери вскрыли, расположились по-хозяйски.
После взрыва на Каховской ГЭС Люба решила уезжать. Брать российские паспорта семья, кроме мужа Любы, не хотела.
Люба тоскует и плачет о сожженных лесах, которые жгли в округе, чтобы не прятались там диверсанты, о затопленных и заиленных землях, прекрасных днепровских плавнях. Плачет о доме, огороде, утках, гусях и закатках – домашних заготовках.
– Меня все лето долбила мысль, что все это не будет моим, – говорит она. – И вспоминает девяностые, как тяжело было выживать. Но тогда она вязала рыболовные сети, ловила и продавала рыбу – не сдавалась, растила детей.
Когда началась война, российские военные ворвались в Любин дом уже в 7.30 утра 24 февраля. Она наорала на них: “Кто вы такие?” Они ответили: “Российская армия, проверка”.
Когда они потом еще несколько раз заходили в дом, многодетная Люба не боялась спрашивать, зачем они воюют:
– На полном серьезе мне они говорили, что за родину. Ну какая родина? У нас тут Украина, у них – Россия.
Люба говорит и думает по-русски, украинский начала учить по-настоящему не так давно, хотя понимала всегда.
– Но у меня и сейчас дичайший акцент, – улыбается она. И говорит, что никогда не испытывала давления по поводу языка. Дети же все свободно говорят на украинском без всякого акцента. Правда, среди знакомых Любы есть немало тех, кто взял российские паспорта и сертификаты на жилье:
– Планируют в Крыму квартиры покупать, пенсии российские получили – некоторые по 20 тысяч рублей, но цены-то у нас там немаленькие, такие же, как у вас. И вообще, почему русские пришли нас уничтожать? Мы такие же люди… Мне теперь надо привыкнуть, что нет прилетов и комендантского часа. – Люба настроена на будущее, хотя впервые едет так далеко в неизвестность.
На момент публикации этого текста Люба с детьми добралась до Норвегии.
Петр и Лидия, сын и мать, уже покинули Россию. Матери за восемьдесят, и она едва ходит, а сыну пятьдесят, но он моложав и подтянут.
Петр катил по мосту через реку Нарову на границе России и Эстонии инвалидную коляску, в которой сидела Лидия, и тащил тяжелую сумку с вещами. У Лидии четвертая стадия рака легких. Петр хочет только одного – чтобы мама была с ним до ее последних секунд.
Впервые Петр вывез мать из Мариуполя 20 марта минувшего года – еще шли бои, были жуткие обстрелы. В подвале, где скрывалась семья, был адский холод. Они не голодали – у детей Петра было кафе, еду привезли оттуда, но холод страшно мучил.
Петр вспоминает, что мать очень беспокоилась о квартире еще во время сидения в подвале, требовала идти с ней по простреливаемому городу, смотреть, что с жильем. Однажды Петр с ней пошел.
– Было страшно даже высунуться из подвала, а не то что идти, но мы стали пробираться, встретили военного, своего, который предостерег от того, чтобы идти дальше, и предупредил, что украинское военные уходят, – вспоминает Петр.
Было страшно даже высунуться из подвала, а не то что идти
С риском для жизни мать и сын все же добрались до пятиэтажки, где была квартира Лидии, и увидели, что там нет ни окон, ни дверей, все разбито и разворовано. Кругом были россияне. Петр с матерью снова под обстрелами вернулись в подвал – их не тронули, дали уйти. Им еще предстояла дорога через фронт.
Перед войной Петр подарил жене машину “Таврия” – чтобы училась водить, вот на этой-то “Таврии” и вывозил потом под огнем жену, тещу и мать. Они ехали через российские блокпосты, насквозь простреливаемую "серую зону", где попадались раскуроченные снарядами машины с телами погибших людей внутри и вокруг. Потом показались украинские военные, стоявшие редкой цепочкой и направлявшие путников в полнейшей темноте, и наконец первый украинский блокпост. Четыре месяца семья прожила в Запорожье. В это время теща Петра заболела раком, лечить ее было негде, поэтому семья готовилась ехать в Европу. Но тут заупрямилась Лидия: “Хочу в Мариуполь, там квартира, которую мой покойный муж еще на Севере заработал”.
Она требовала отвезти ее назад настойчиво, до скандала. Невероятно, но в прошлом августе Петр на той же машине через "серую зону" и блокпосты привез ее обратно в Мариуполь, где Лидия вселилась в свою квартиру. Петру пришлось затянуть пленкой окна, кое-как приделать двери.
– Развалины везде, люди злые, много чужих, – вспоминает Петр увиденное тогда в Мариуполе. – Много приезжих из Средней Азии, у нас их не было никогда.
Его теща и жена уже добрались к тому времени до Норвегии. Петр выезжал к ним через Россию, через фильтрацию, через бесконечные допросы, на которых снова и снова его спрашивали: чей Крым, как относитесь к "спецоперации", к "киевскому режиму" и к В.В. Путину.
Чей Крым, как относитесь к "спецоперации", к "киевскому режиму" и к В.В. Путину
В Норвегии семье дали квартиру на первом этаже четырехэтажного дома, где все было приспособлено для больной тещи – не было порогов, зато была кровать с пультом для лежачих, туалет и ванная, оборудованные для инвалидов, специальное кресло, чтобы больной было удобно сидеть. Теща умерла месяц назад. А Петр снова засобирался в путь: мать через знакомых умоляла приехать, совсем плохо себя чувствовала, практически не ходила. Сын снова ехал через пол-Европы, через Россию ради матери. Нашел ее почти недвижимой. С помощью волонтеров вывез в Петербург, где был поставлен диагноз – четвертая стадия рака легких. Уезжала к границе она уже на обезболивающих.
Оказавшись в Петербурге, Петр рассказал, как семье живется в Норвегии.
– Ходим в школу по шесть часов в день, учим язык, это у нас работой считается, язык учить тяжело, но необходимо. Я собираюсь работать, никакой работы не боюсь, дочь с зятем приедут из Польши.
В Мариуполе Петр работал механиком судоремонтного цеха. Возвращаться в город он не собирается: "От моего Мариуполя ничего не осталось".
В этот приезд он увидел, что в городе снесли очень много развалин, везде пустыри, часть разрушенных домов восстановили, проложили новые дороги.
– Но я старался меньше ходить – меня все угнетало, – вспоминает Петр. Встретил он и знакомых, которые остались в городе при оккупационной власти. – Некоторым все равно, какая власть, лишь бы платили деньги и было на что содержать семью, многие пенсионеры очень довольны: получают две пенсии, русскую и украинскую, получают паек, выдали им одеяла, обогреватели, а те, кто бухал при Украине, точно так же бухают и сейчас.
Петр удивляется тем, кто из ЕС возвращается в Мариуполь навсегда, но понимает, что для людей очень важным оказывается то, что у них уцелела квартира.
Когда стреляют по тебе безоружному – это вынести невозможно
– Нам легче – наш с женой дом уничтожен.
Из его дома пять человек погибли из-за обстрелов, а многие старики умерли от сердечных приступов.
– Когда по тебе стреляют – это такой страх, я сам в армии служил, из танка стрелял, но когда стреляют по тебе безоружному – это вынести невозможно.
Петр вспоминает, что когда пришли русские – не "дэнээровцы", а российская регулярная армия, хорошо экипированные бойцы, то он поразился их отрешенному выражению лиц:
– Они на работе, только работа, ничего личного.
Петр попросил их вынести из подвала нескольких инсультников. Солдаты молча пошли, взяли, вынесли, положили на землю во дворе.
– Я туда никогда не вернусь, надо быть сумасшедшим, [чтобы это сделать], – говорит Петр.
Из его более молодых знакомых мужчин, оставшихся в Мариуполе, никто не верит, что их призовут в армию России. Но они надеются, что Мариуполь останется российским – ведь в город уже столько вложено. Петр считает, что эти люди с новенькими российским паспортами уже просто никуда не могут уехать.
– Кто пограмотнее – все смылись, а эти злятся на меня, что я в Норвегии.
Петра и Лидию к границе с Эстонией должна была везти частная скорая, но после вступления в силу решения Еврокомиссии о конфискации машин с российскими номерами медики опасались ехать, так что повезли автоволонтеры. А мост через реку Нарову Петр переходил пешком, везя Лидию на инвалидной коляске. Они успели. Они уже в Норвегии.
