11 августа 1937 года в Ленинграде начался Большой террор. В этот день прошел первый массовый расстрел – в основном погибли выходцы из деревень, оказавшиеся в городе без определенных занятий. За два последующих года было расстреляно более 45 тысяч человек – представителей самых разных национальностей и социальных групп. У каждого из них была своя жизнь, семья, работа, свои пристрастия и увлечения, свой характер, свой рисунок судьбы.
"Мы наметили… основные мероприятия, необходимые для того, чтобы обезвредить и ликвидировать диверсионно-вредительские и шпионско-террористические вылазки троцкистско-фашистских агентов иностранных разведывательных органов... Не хватает только одного – готовности ликвидировать свою собственную беспечность, своё собственное благодушие, свою собственную политическую близорукость". Эти слова Сталин произнес в марте 1937 года на пленуме ЦК, а 30 июля нарком внутренних дел Николай Ежов подписал приказ №00447, предусматривавший меры по репрессированию "бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов". Это и стало началом Большого террора.
"Про лагерь он молчал"
Юханна Садо занимался чисткой обуви в артели "Труд-Ассириец", он был одним из 80 ассирийцев, арестованных в августе 1937 года по обвинению в контрреволюционной деятельности – "участии в к/р. организации, созданной в Ленинграде среди ассирийцев германской разведкой". 50 арестованных сразу же были расстреляны, а из оставшихся половина погибла в лагерях. Архимандрит Стефан (Садо), который служит в Александро-Невской Лавре, – внук Юханны Садо. Каждый год в августе он приходит на Левашовское мемориальное кладбище, оно же Левашовская пустошь, где был расстрельный полигон и теперь установлен памятник погибшим ассирийцам.
В 1948 году он вернулся в Ленинград и был снова арестован как "повторник" и сослан бессрочно
– Пик этой операции был 5 февраля 1938 года, она называлась иранской – так же, как были греческая, финская, польская операции НКВД. По иранской операции по всему Советскому Союзу арестовывали в основном ассирийцев, персидских армян, персов, – рассказывает архимандрит Стефан. – Эта операция была не такая кровожадная, как немецкая или финская, но тоже очень многих расстреляли. Дед получил 10 лет лагерей и выжил. В 1948 году он вернулся в Ленинград и был снова арестован как "повторник" и сослан бессрочно в Красноярский край. Тогда из отсидевших свою "десятку" многих арестовали повторно, чтобы они не портили своим видом социалистическую действительность. Но после смерти Сталина дед вернулся в Ленинград и дожил до 1973 года. Точная дата его рождения, кстати, неизвестна, он же горец, жил в горах в Турции, в христианском анклаве. Дед был простой человек, работяга огромного роста, он бежал из Турции в Россию в 1915 году. А в 1923-м через Новороссийск выехал в Месопотамию, три года служил по контракту в английских войсках и в 1927 году опять вернулся в Советский Союз, потому что здесь родственники были, НЭП был – вот он и думал, что все наладится. А потом границы закрылись. Дед приехал из Майкопа в Ленинград на сезонные заработки – все та же чистка обуви – и поселился здесь с начала 30-х годов со всей семьей. Когда его арестовали, семья продолжала здесь жить, они остались тут и в блокаду, правда, после первой зимы смогли все-таки выехать из города. Дед был большой, сильный, бывалый, закаленный в испытаниях человек, но грубоватый, малообразованный. Его старший сын родился в Мосуле, средний в Бейруте, а младший – мой отец – уже в Ленинграде. Дед служил около Мосула в английских войсках, это был ассирийский батальон.
– Вот это все деду, наверное, и припомнили.
– Ну, и это тоже. Его брата и родственника-священника расстреляли, а он отправился на 10 лет в Вятлаг, а потом в Усольлаг. Когда он умер, мне было 9 лет, про лагерь он молчал, ничего не рассказывал. Дед по матери, по счастью, в заключении не был, они приехали из Ирана, до войны жили в Москве, оттуда их выслали в Иран, потому что они были подданными Ирана. Но потом они вернулись и жили уже в Ленинграде. А дед Юханна пробыл в заключении 17 лет.
Мой отец и его братья росли без отца, стали общаться, только когда он вернулся из ссылки. Отец окончил университет, он востоковед, что-то записывал за дедом – диалект, рассказы про родину, про войну с курдами и турками, про бегство в Россию, про службу в Месопотамии у англичан. В 1967 году, уже при Брежневе, и отца арестовали – как одного из организаторов Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа.
В 2014 году на расстрельном полигоне в Левашове был поставлен памятник репрессированным ассирийцам. Месяц август для Ленинграда трагический – считает историк, руководитель центра "Возвращенные времена" при Российской национальной библиотеке Анатолий Разумов.
– 11 августа в Ленинграде расстреляли 107 человек, потом расстрелы продолжились. Я предполагаю, что они проходили в тюрьме на улице Лебедева, а потом тела вывозили на Левашовскую пустошь и в другие места захоронений. В этом году у ассирийского памятника в день памяти собрались человек 30 из ассирийской общины. Карательная операция распадалась на две части – по тройкам (иногда двойкам) и по национальным линиям, они шли практически параллельно. Подготовленные на местах списки просто отсылали в Москву, даже дела посылать не требовалось. Списки подмахивали Ежов и Вышинский или их заместители. В августе 1937 года, в первый месяц карательной операции, были расстреляны 2295 человек. Национальных линий в Ленинграде было несколько, одна из них иранская, по ней и пострадали эти несчастные ассирийцы, чистильщики сапог. Я уже составил целый календарь памятных дат по Левашовскому кладбищу, и месяц август очень богат на эти даты: 11 августа – первый день массовых расстрелов, 7 августа – день поминовения ассирийцев, 10 августа 2014 года установлен памятник русским офицерам и нижним чинам, дожившим до Большого террора и расстрелянным прямо по спискам – более 500 человек. 13 августа 2001 года установлен памятник украинцам – жертвам репрессий, и, наконец, 28 августа – начало депортации российских немцев в 1941 году.
Трагедия колонистов
Доктор исторических наук, консультант исторических проектов в Русско-немецком центре встреч Ирина Черказьянова написала книгу о высланных ленинградских немцах – о том, как людей насильно вырывали из своих квартир, из деревенских домов в окрестностях города и отправляли на окраины страны. Книга основана на многочисленных дневниках и воспоминаниях, среди ее героев – маленькая Эмма Лефлер, жившая в немецкой колонии в Стрельне, в поселке Горбунки.
– Трагедия колонистов состояла в том, что они не понимали настоящего положения вещей и все хотели быть поближе к Ленинграду: они ездили туда на работу, отвозили детей к родственникам, им все казалось, что в городе будет безопаснее, так было и с семьей Лефлер, – рассказывает Черказьянова. – А немцы наступали, и вышло так, что семья оказалась разделена: Эмма Лефлер со своей тетей Матильдой Лефлер, в замужестве Мышенской, оказалась в блокадном Ленинграде, откуда уже невозможно было выехать, а ее мама Екатерина Лефлер (урожденная Бреннер) со старшими детьми осталась в Стрельне. Когда началась депортация немцев, Эмму с тетей Матильдой, истощенных, как и все жители Ленинграда, посадили в эшелон и отправили на Алтай, там Матильда удочерила девочку, которая из Эммы Александровны превратилась в Эмму Николаевну. Муж Матильды воевал, сохранилась трогательная фотография, которую ему прислали на фронт: Матильда, Эмма и кукла Ниночка. Надпись на обороте: "Держи при себе – пусть мы будем твоим талисманом против фашистов. Матильда, Эмма, Ниночка".
Когда Эмма выросла, она стала учительницей. Много лет она не видела свою маму, хотя знала о ней. Но всю жизнь боялась этого родства, боялась признаться, что она немка. Рассказала она об этом только в 1993 году. А маму ее тоже депортировали, только уже немцы – угнали с детьми в Германию. Конечно, их положение было чуть лучше, чем остальных остарбайтеров, некоторые даже получали вид на жительство и гражданство, но все равно они были людьми второго сорта.
Люди не знали, что в Советском Союзе их ждут спецпоселения, им хотелось домой
– Их собирали на территории современной Польши, предполагалось, что там будет имперская область, где будут жить этнические немцы. В 1945 году после Ялтинской конференции было принято решение, чтобы всех вернуть в родные места. И я читала как немец из Германии уговаривает немца из Стрельны – ты останься, мы тебе поможем, фермером будешь, а тот говорит – как же, я коммунист, я должен вернуться в свою страну. Люди же не знали, что в Советском Союзе их ждут спецпоселения и всякие ограничения, им хотелось домой.
Вернулась и Екатерина Лефлер, но ей не разрешили жить в Ленинграде, сначала она работала в лагере на Украине, потом жила в Эстонии, в Пярну, работала на консервном заводе.
Все угнанные в Германию и репатриированные находились под особым контролем
И когда повзрослевшая дочь встретилась с настоящей матерью, она называла ее мама-тетя. Потому что близкой и родной была для нее, конечно, мамина сестра, Матильда, а мать была чужим человеком. Приемный отец Эммы был офицером Красной армии, он еще после войны служил в Германии в военной администрации, семья была при нем. Эмма училась на территории ГДР в немецкой школе. Потом семья вернулась в Советский Союз, и Матильде, благодаря мужу, не поминали ее немецкое происхождение. А родная мать Эммы вынуждена была скитаться, не имея права вернуться в родной город: все угнанные в Германию и репатриированные находились под особым контролем, проходили через фильтрационные лагеря, и путь в Ленинград им был закрыт. Она могла только время от времени навещать свою дочь, но жить рядом ей не разрешили.
Ирина Черказьянова интересовалась депортацией не только ленинградских немцев, но и тех, которые жили в Ленинградской области, в пригородах и оказались в блокадном кольце. Особенно трогает ее судьба немецких колонистов, живших в самой крупном немецком поселении со времен Екатерины II, в деревне Новосаратовке. Сохранились воспоминания одного из бывших колонистов Адама Адамовича Шмидта, которому тогда было 20 лет и который рассказал, что в этой деревне жилось так же тяжело, как и в блокадном городе – были такие же пайки, такие же работы в колхозе и по уборке территории, по захоронению трупов.
– В марте 1942 года был отдан повторный приказ о выселении немцев и финнов, на сборы давали сутки, а то и меньше, поднялась суматоха, все мучительно решали, что брать, что оставлять. Брать можно было только 16 килограммов на человека, а что это – узел одежды и запасы в дорогу, все ценное пришлось бросить. И Адам Адамович вспоминает, что всех членов семьи, которых не удалось похоронить, было приказало отнести в сарай и сжечь. Сначала их повезли по Дороге Жизни через Ладогу, и только на той стороне в вагон поставили печурку, и стало чуть-чуть теплее. Маленький ребенок из этой семьи умер еще до посадки в поезд. Немцы жили и в Парголово, о депортации из этой колонии вспоминает Маргарита Финк: как 27 марта она возвращалась из города, получив паек, а дома застала панику. Отец выкапывал из земли ценные вещи, которые прятали от бомбежек, потом достал картофельные мешки и складывал туда зимнюю одежду, валенки, белье, отрезы, а все остальное пришлось оставить. На себя надевали одежду в несколько слоев, лишь бы что-то сохранить для жизни на новом месте. Их повезли сначала к Лисьему Носу, там в вагоны погрузили финнов и повезли всех назад, а потом к Ладоге и дальше в Сибирь. И когда проезжали мимо Ольгино, финны запели, да так, что в вагоне все плакали. Все прощались с родными местами, понимали, что никогда не вернутся. Так оно вышло – после войны немцам и финнам долгие годы не разрешали возвращаться. Были секретные постановления на этот счет: где-то в области, в пригородах еще можно было жить, а в Ленинграде – исключено.
– А почему только 16 килограммов на человека разрешали брать?
– Думаю, в условиях блокады вагонов не хватало, на немцев и финнов выделили около 10 эшелонов, поэтому такие жесткие условия были. Но вот есть официальный документ о том, как выселяли немцев Поволжья – им разрешалось взять с собой тонну вещей. Но, во-первых, какая тонна могла набраться тогда у небогатых людей, а во-вторых, на самом деле они доезжали до Волги и у переправы все эти вещи оставляли, так что потом Саратовский музей именно в этом месте собирал немецкие предметы.
Такая же судьба постигла отца Ольги Берггольц.
– Он уроженец Риги, считал себя латышом, но органы определили его в немцы, в начале сентября 1941 года он получил первую повестку о высылке, но выехать не успел – началась блокада. Его несколько раз вызывали, поставили штамп в паспорте, запрещающий проживать в больших городах. А когда в марте началась массовая эвакуация из Ленинграда, тогда же началась и массовая депортация немцев и финнов, в этот поток попал и Федор Берггольц. С дороги он писал дочери, как они едут, как их кормят – не каждый день. Он был хирург, но, оказавшись в Красноярском крае, устроился фельдшером. Его очень беспокоило имущество, оставшееся в Ленинграде. Ольга Берггольц ему писала: у тебя нет угла, забудь уже про это барахло, но что делать, если в прошлой жизни все-таки была некая стабильность, было будущее. А все это связано с вещами, которые человек видит каждый день, трогает их, поэтому с ними так трудно расставаться, – рассказывает Черказьянова.
На портале "РусДойч" создана электронная Книга памяти российских немцев, где собрано около 100 тысяч фамилий. В 1998 году на Левашовском мемориальном кладбище был установлен один из первых памятников жертвам сталинских репрессий: большой чугунный крест и камень с надписью "Немцам России".
