Патриотизм как психоз. Сто лет мучительной любви к Родине

"Теперь всякий знает, что эта война с ее бесчисленными жертвами была совсем не нужна для отечества, что ее затеяла кучка сильных людей, которые, прикрываясь благом отечества, преследовали лишь свои корыстные цели. К несчастию это знали и многие из погибших в бою. И вот сознание, что они умирают за счастье и славу своей родины, не могло служить им утешением в последние минуты жизни. Напротив, они умирали с проклятием на устах виновникам войны, которая привела Россию к невиданному доселе позору…"

Эти слова ныне почти забытого историка Ивана Катаева, автора самого известного в начале ХХ века школьного учебника российской истории, были написаны им в 1907 году в изданной в виде брошюры статье "Что такое патриотизм?". Суждение Катаева относилось к войне с Японией, завершившейся за два года до того неудачным для России Портсмутским миром. Поражение в войне крайне болезненно переносилось русским обществом и, наряду с "Кровавым воскресеньем" 9 января 1905 года, во многом подорвало престиж и политические позиции императорской власти.

Впереди Россию ждали еще одна незадавшаяся война, "германская", как называли ее современники, или Первая мировая, как зовут ее сейчас. Ее результатами стали революция, гражданская война и большевистская диктатура. При этом, за исключением большевиков, идеалом которых было "всемирное человечье общежитье" как итог чаемой мировой революции, все, от царя до его яростных критиков, клялись в любви к Отечеству и преданности его интересам. Эта любовь, впрочем, принимала очень разные формы. Одни записывались добровольцами ("охотниками", как говорили тогда) на фронт, откуда многим не суждено было вернуться. Другие проклинали бессмысленную войну и желали поражения тогдашней России – во имя смутно очерченной в их воображении прекрасной России будущего. Третьи шли громить магазины с вывесками, на которых значились немецкие – или казавшиеся таковыми – фамилии. Четвертые строчили доносы на соседей, обвиняя их в шпионаже, а одна дама в Петрограде осенью 1914 года, судя по сохранившемуся полицейскому отчету, гонялась с ножом за собственным котом, заподозрив его в связи с проклятыми "германцами". Почти все подобные явления знакомы жителям России и сегодня – после начала российской агрессии в Украине.

Благородные и низменные чувства, порождаемые патриотическим подъемом, феномен патриотизма как массовой эмоции, порой перерастающей в психоз, разные виды патриотического сознания и его проявлений – темы исследований российского историка, доктора исторических наук Владислава Аксенова. В издательстве "НЛО" скоро должна выйти его новая книга "Война патриотизмов. Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи". Вопреки подзаголовку, обширный пролог, затрагивающий историю патриотических настроений и пропаганды со времен войны с Наполеоном, позволяет говорить об этом исследовании как о мини-энциклопедии психологии российского патриотизма XIX – начала ХХ веков. Впрочем, как легко понять из интервью Владислава Аксенова Радио Свобода, с тех пор психология патриотизма изменилась не так уж сильно, в отличие от технических и политических средств нагнетания, распространения и укрепления патриотических настроений.

Владислав Аксенов

– Вы рассматриваете патриотизм не только и даже не столько как социальный феномен, сколько как массовую эмоцию. Иногда возникает ощущение, что вы следите за перипетиями истории российского патриотизма как врач за историей болезни пациента. В чем, по вашему мнению, новизна и ценность такого подхода?

– Этот подход продиктован самим материалом. Когда работаешь с источниками, особенно личного характера, такими как письма или дневники, начинаешь понимать, что психическую, эмоциональную сторону вопроса нельзя игнорировать. В истории человечества эмоциональный фактор прослеживается очень явственно. Особенно это касается периодов кризисов, когда рациональное восприятие событий часто отступает на задний план. Как раз накануне Первой мировой войны в Европе возник такой феномен, как военная тревога, ощущение того, что мир на пороге большой войны. И очень многие замечали, что международная политика во всё большей мере руководствуется эмоциями, в первую очередь эмоцией ресентимента. Войны часто вызываются иррациональными причинами.

С другой стороны, патриотизм сегодня пытаются превратить в некую политическую идеологию. Но изначально это эмоция, настроение. И зачастую эта эмоция – реакция на некую психологическую травму, индивидуальную или коллективную. И разные оттенки патриотизма иногда даже соответствуют различным этапам восприятия травмы: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Скажем, стадии отрицания и торга хорошо видны при изучении дискуссий русских интеллектуалов в годы Второго польского восстания. Признавая, что Россия уступает Польше в плане политического развития и какого-то цивилизационного уровня, они заявляли, что Россия выше в плане "народности". Таковы психологические особенности патриотизма.

– История российских патриотических настроений как-то отличается от подобных явлений в других странах или это частный случай общечеловеческого социально-психологического феномена, каким является патриотизм?

– Это универсальный феномен массовой психологии. Патриотические эмоции одинаково проявляются на различных стадиях развития очень разных стран. Вообще, хотя феномен патриотизма известен с античности, он долгое время означал патриотизм локальный, любовь к малой родине, "патриотизм домашнего очага". А вот как любовь к крупной общности, вплоть до готовности принести себя в жертву во имя тех или иных гражданских и национальных идеалов, он получает распространение где-то со времен Французской революции. Изначально патриотизм – революционный феномен, но позднее произошла метаморфоза: приобретая официальный статус, он становится консервативным явлением. Понятно, что при авторитарных режимах, где сильна роль цензуры, патриотическая пропаганда более агрессивна. В демократиях такая пропаганда тоже присутствует, но она обычно менее навязчива и реже проповедует национал-шовинизм, заменяя его гражданским патриотизмом.

Но нет правил без исключений: если говорить о кануне Первой мировой, то тогда шовинизмом заболели практически все страны, от самодержавной России до республиканской Франции. Некоторые исследователи даже считают, что в России тогда патриотический психоз носил чуть менее выраженный характер – в связи с меньшей развитостью и распространенностью прессы. Но абсурда хватало везде. Немецкие интеллектуалы, скажем, после начала войны опубликовали известный "манифест 93-х", в котором воспевали величие германской культуры, протестовали против обвинений Германии в "варварстве", выражали поддержку политике имперского правительства, а о культуре противников Германии отзывались уничижительно. В ответ появились похожие письма английских, французских, русских интеллектуалов с прямо противоположными заявлениями и обвинениями. Всё это было очень примитивно оформлено. В России запретили исполнение произведений немецких композиторов...

– То есть "культура отмены", о которой, справедливо или нет, говорят сейчас в связи с разными событиями, в том числе с войной в Украине, вовсю работала уже сто с лишним лет назад?

– Конечно. Был даже анекдот о незадачливом композиторе Стравинском, который начал сочинять балет на сюжеты сказок братьев Гримм, но с началом войны вынужден был заменить немецкие сказки арабскими – "Тысячи и одной ночи". Однако спустя пару месяцев в войну против России и ее союзников включилась и Османская империя (в ее состав тогда входила большая часть населенных арабами территорий Ближнего Востока. – РС), и от этой затеи ему тоже пришлось отказаться. Так что над этими явлениями многие смеялись, но в целом настроения, охватившие тогда целые страны, иначе как массовым психозом назвать трудно.

– "Война патриотизмов" – это столкновение прежде всего "казенного" ура-патриотизма с патриотизмом гражданским, способным на критический взгляд на собственную страну и действия ее властей? Или там есть еще какая-то специфика?

– Патриотизмов очень много. Философ Владимир Соловьёв, скажем, говорил о "зоологическом патриотизме". Но это даже не самая радикальная форма "квасного" патриотизма. Достаточно вспомнить, что на рубеже XIX–XX веков входят в моду расовые теории, и появляется то, что можно назвать расовым патриотизмом. Он стал позднее основой для нацизма.

– В русско-японскую войну в российской официальной пропаганде было много откровенно расистских заявлений и изображений японцев...

– Да, образ "желтой опасности" и прославление России как бастиона европейской цивилизации. Но надо заметить, что расизм в чистом виде среди российских интеллектуалов-консерваторов не очень прижился: его заменой стала панславистская идеология. Ее постулаты, сформулированные, например, в книге Данилевского "Россия и Европа", – это убежденность в некой особой миссии славянских народов под предводительством России и образ вечного цивилизационного противостояния этих народов и Запада. Война с Западом трактуется как спасительная для российской цивилизации. И вот идея превосходства этой славяно-русской цивилизации – это такой российский вариант теории о превосходстве белой или арийской расы над остальными. Более того, сама расовая терминология использовалась и в России – например, консервативный публицист Владимиров опубликовал вскоре после начала Первой мировой статью, которая так и называлась – "Война рас". При этом, что интересно, автор и русскую "расу", и германскую относил к одному племени "арийцев".

Можно выделить и такую форму, как патерналистский патриотизм. Это восприятие власти и народа, иногда взаимное, как членов одной семьи, ведомой главой-патриархом. Образ и культ "царя-батюшки". Такой патриотизм характерен в основном для патриархальных, коллективистских обществ, в которых не развиты гражданские институты. У этого патриотизма есть особенность: он удобен, так как позволяет индивиду снять с себя ответственность за происходящее в стране, ведь за это отвечает "царь-батюшка". И это опасно для самой власти, потому что все совершенные ею ошибки не будут разделены обществом, а списаны на власть, прежде всего на главу государства. Патерналистский патриотизм – это бомба замедленного действия. Николаю II, который позиционировал себя как "хозяина земли русской", это дорого обошлось.

– В описываемые вами времена у власти еще не было столь мощных средств пропаганды и воздействия на общественное мнение, как телевидение и интернет. Тем не менее существовал ли уже тогда эффект воздействия этой пропаганды на саму власть как ее источник? Верили ли российские верхи во главе с царем в то, что они правят верным, лояльным народом? Скажем, тщательно срежиссированные патриотические акции 1913 года, когда в империи отмечалось 300-летие царствования дома Романовых, создавали подобное впечатление. Однако прошло всего 4 года, и ни империи, ни династии больше не было...

– Чем дольше человек проговаривает какие-то вещи, пусть даже самые абсурдные, тем менее абсурдными они постепенно начинают ему казаться. Так же обстоят дела и с властью и пропагандой. Есть понятие "постправда", которое описывает ситуацию, когда ради сохранения психологического комфорта люди и целые общества готовы верить даже в очевидную ложь. Патриотизм в некоторых случаях оборачивается такой постправдой, потому что одна из его функций – психотерапевтическая. Над этим в свое время иронизировал Салтыков-Щедрин, когда писал, что ради внутреннего спокойствия человеку лучше "оставаться неосведомленным".

Что касается патриотических юбилеев времен Николая II, то, помимо упомянутого 300-летия царствования Романовых, годом раньше был столетний юбилей войны 1812 года. Она тогда, как сейчас Великая Отечественная, рассматривалась патриотической пропагандой как некая точка исторического отсчета. При этом многие в России к этим торжествам отнеслись скептически, как раз потому, что обстановка в обществе начала накаляться. С 1912 года идет резкий подъем протестного движения, стачек, так что Ленин даже в начале 1913 года преждевременно предсказывает начало новой революции – казалось, что вот-вот всё взорвется и вспыхнет...

Прибытие императора Николая II в расположение 1-й армии генерала А.И. Литвинова, 30 января 1916 г., район Двинска

– А накануне Февральской революции он, наоборот, не угадал ее приближения.

– Ленин, основываясь на своей теории революционной ситуации, пытался оценить вероятность революции, исходя из объективных показателей – например, количества бастующих рабочих. А начиная с мая 1914 года в России бастовало больше рабочих, чем после января 1905 года, когда началась первая революция. Но в том-то и дело, что в революциях большую роль играет как раз эмоциональный, стихийный фактор. Предсказать революцию крайне сложно, они вспыхивают иногда по совершенно "бытовым" поводам. Главное, чтобы для них созрела почва, прежде всего в общественном сознании. Если вернуться к периоду перед началом Первой мировой войны, то он в плане общественных настроений очень неоднозначен, и в нем мы уже видим зародыши будущей революции.

– Две последние войны Российской империи – русско-японская и Первая мировая – были неудачными. Как действуют военные поражения на общественное сознание: они скорее способствуют сплочению общества ("единение перед лицом врага") или, наоборот, исчезновению эффекта патриотической мобилизации?

– Давайте для начала разберем миф о патриотической мобилизации. С одной стороны, в России начиная с 1914 года возникает, например, огромное количество благотворительных патриотических организаций. В их деятельности участвуют люди из всех социальных слоев, от царской семьи до простых крестьян. Но если начинать с документами в руках разбираться в мотивах людей, которые участвовали в этой работе, то обнаруживаются самые разные вещи. Например, была острая конкуренция между разными медицинскими организациями – Красным Крестом, который считался "аристократическим", и земскими и городскими учреждениями, занятыми помощью раненым, сбором и отправкой на фронт лекарств и т. д. В дворянских обществах благотворительность иногда оборачивалась данью моде. Так, в Твери в этом плане было соперничество между губернаторшей Бюнтинг и супругой губернского предводителя дворянства Менделеевой. Обе организовали в своих домах пошив белья для солдат и соревновались, к кому в дом придет больше тверских дам.

– Светская жизнь на почве благотворительности?

– Да. При этом они приходили и работали так часика два, включая чаепития, не надрываясь. Это был модный досуг. В этом случае говорить о какой-то жертвенности не приходится.

– А что же с влиянием поражений на патриотизм?

– Тут есть интересная взаимосвязь между войной и вызванными ею патриотическими эмоциями, с одной стороны, и революцией или ее угрозой – с другой. В сентябре 1914 года директор Департамента полиции Брюн-де-Сент-Ипполит разослал своим подчиненным циркуляр, в котором предупреждал, что опасность революции в России сохраняется, несмотря на начало войны и связанный с этим патриотический подъем. В годы Первой мировой многие консерваторы отмечали, что вне зависимости от исхода войны вероятность революции резко возрастет. Почему? Потому что любая война требует от общества жертв. И после войны народ начинает требовать, чтобы эти жертвы были учтены и вознаграждены, то есть чтобы власть пошла на какие-то уступки или реформы. Пример – движение декабристов, которых называли "детьми войны 1812 года". Но помимо этого в общественном сознании развивалось и такое явление, как революционное пораженчество.

– Это очень интересный – и крайне актуальный для многих нынешних российских противников войны в Украине – вопрос: можно ли, оставаясь патриотом своей страны, желать ей поражения в войне?

– На банкете в Норфолке в 1816 году подвыпивший американский морской офицер по фамилии Декатур произнес фразу, ставшую знаменитой: Right or wrong, my country! ("Права [она] или нет, это моя страна!"). Эта фраза стала своего рода международной формулой шовинизма. Но она включает в себя неотрефлексированный комплекс вины: человек допускает, что его страна может в какой-то ситуации совершать ошибки или даже преступления, однако отказывается осуждать или исправлять эти ошибки, поскольку это его страна. Это та самая стадия отрицания психологической травмы, о которой я уже говорил. Противоположный полюс – это как раз пожелание своей стране поражения в несправедливой войне, но при этом толкуемое как патриотическая позиция. В качестве примера можно привести позицию Николая Чернышевского в 1849 году, во время интервенции русских войск в Венгрии. Он тогда написал, что "как патриот я желаю поражения России". В годы Крымской войны многие русские интеллектуалы полагали, что поражение могло бы привести к необходимым реформам в России – и так оно и произошло, начались Великие реформы Александра II. Такое пораженчество имеет идейно-патриотическую основу. В годы Первой мировой многие современники высказывали аналогичные мысли.

– Но, с другой стороны, этому противостоял патриотический угар, основанный, как вы сказали, на ресентименте?

– Да, само понятие "ресентимент" использовал еще Ницше, но чаще прибегать к нему стали как раз в связи с событиями Первой мировой, в ситуации, когда вылезли наружу национальные комплексы во всех странах. В России этот ресентимент был вызван травмой поражения в русско-японской войне, которое переживалось как крайне унизительное. В целом любая крупная война с имперскими претензиями – это война ресентиментов, получающих какое-то идейное оформление: в Германии это был пангерманизм, в России – панславянские идеи, ставшие вновь популярными в связи с балканскими войнами 1912–1913 годов. Поэтому без психологии изучать определенные исторические периоды никак не получается.

– Что же делать с патриотизмом как психологическим явлением? У меня возникает в итоге нашего разговора представление о бесконечной цепочке: массовая психологическая травма в результате какого-то общественного потрясения – вызванный ею ресентимент – попытка реванша – новое потрясение – новая травма – новый патриотический ресентимент... Это вечный бег по замкнутому кругу, или в "войне патриотизмов" возможна победа какого-то здравого начала, чувства и основанной на нем модели поведения?

– Я думаю, второе, я в этом смысле оптимист, несмотря на повторяемость и цикличность многих исторических ошибок. На каждом этапе развития мы в той или иной мере учитываем опыт прошлого. Как разорвать замкнутый круг? Психология указывает на это: принять, признать ошибочность каких-то действий – собственных или властей своей страны – и работать над этими ошибками. Вообще-то, такая работа в прошлом велась. Несколько блестящих статей на эту тему опубликовал когда-то Лев Толстой. Можно по-разному относиться к нему как, скажем, к религиозному мыслителю, но его статьи о патриотизме очень ярки и логичны. Толстой заявляет, что патриотизм, толкуемый как желание добра и успеха своему отечеству в ущерб соседям, ведет к войнам, поэтому такой патриотизм, по его мнению, должен быть уничтожен. То есть он говорит о шовинистическом патриотизме.

Я думаю, патриотизм нужно вернуть на тот уровень, на котором он существовал изначально. Это любовь к своей семье, дому, "дыму отечества", малой родине. Но если мы заменяем малую родину большой, то есть государством и его властью, то мы автоматически подменяем патриотизм верноподданничеством. А это две взаимоисключающие точки зрения – верноподданническая и патриотическая. Патриотизму хорошо бы отвести роль эмоции, любви к своему, к малой родине. А то, что подразумевается под "большим" патриотизмом, заменить понятием гражданской ответственности и гражданской сознательности. Это и будет, мне кажется, выходом из порочного круга.