В Петербурге суд постановил убрать граффити с изображением Даниила Хармса на фасаде дома по улице Маяковского (районное ТСЖ обязано исполнить решение в течение месяца, то есть нынешнего ноября, хотя есть еще возможность оспорить решение). Тяжба за самовольно нанесенный на стену трёхметровый портрет писателя длится долго, с февраля 2016 года. За пять прошедших лет были использованы все возможности гражданского общества для защиты портрета, от петиций и флешмобов до заявлений и писем поддержки известных петербуржцев, Михаила Пиотровского или Александра Розенбаума.
Однако эта история сложнее, чем "недалекие чиновники против прогрессивных художников": высшая власть в лице губернатора (вначале Георгия Полтавченко, а затем Александра Беглова) настроена по отношению к портрету вполне нейтрально, по крайней мере на словах. В городе даже существовал временный мораторий на закрашивание граффити, при одновременном стремлении Законодательного собрания легитимировать уличное искусство и найти компромисс с художниками. Но, несмотря на весь этот "фасад прогрессивности", в итоге все равно выходит "какой-то Хармс": сохранить изображение можно, только если вначале его уничтожить, а потом нарисовать заново, после согласования в инстанциях.
Из всех общественно-культурных конфликтов последнего времени "тяжба за Хармса" наиболее символична: за ней проступает и структура гражданского общества в России, и властная вертикаль, и даже элементы общественного бессознательного. О чём речь?.. Например, многим памятно необъяснимое явление позднего СССР, массовый бытовой вандализм: оплавленные пластиковые кнопки в лифтах, вырванные "с мясом" трубки уличных телефонов, перевернутые как бы напоказ скамейки, урны и мусорные баки. В чем была причина алогичного, казалось бы, буйства?.. Санкт-петербургский философ Иван Микиртумов называет это "нигилистическим аскетизмом": ощущая экзистенциальный тупик, граждане в 1970–1980-е бессознательно пытались привести "внутреннее ощущение" в согласие с внешней средой, под девизом "пусть будет хуже всем нам".
Сегодня хулиганство такого рода не в моде, наоборот, в моде забота о пространстве, и главным знаком "общественного беспокойства" сегодня является именно граффити (уличное искусство в широком смысле). И хотя надписи на свежевыкрашенных фасадах порой и выглядят варварством, граффити в принципе – это голос постиндустриального "маленького" или неучтённого человека, который нуждается в признании. За пять прошедших лет главным очагом уличного искусства в России стал именно Петербург – город-музей, который, казалось бы, меньше других нуждается в "украшении". Парадокс, но – именно поэтому: люди не музейные экспонаты, они хотят существовать здесь и сейчас. Кроме того, в России граффити является и заменой политической саморепрезентации, возможности которой сегодня сузились как никогда с 1991 года. Портреты оппозиционеров, также появляющиеся здесь на стенах котельных, закрашивают почти мгновенно.
Общество, в отличие от рисунка, нельзя стереть
Граффити – вещь рискованная во всех смыслах, но этот риск и есть неотъемлемая часть уличного искусства. Граффити существует как бы в простенке между нормами прошлого и будущего, расширяя представления о свободе в ХХI веке. Возможно, это и есть "язык демократии", "диалог между властью и обществом" в единственно возможной у нас форме? И в случае если портрет Хармса всё-таки закрасят, это будет выглядеть уже не рядовым случаем, а проигрышем гражданского общества и самого прогресса, а также символом саморазрушительной динамики бюрократии в России.
Когда говорят "логика бюрократической машины", обычно не уточняют, в чём собственно эта логика состоит. "Российское общество устроено элементарно – по сравнению с западными странами". Именно поэтому здесь побеждает тот, кто делает ставку не на аргументы, а на инстинкты – эту мысль высказал ещё историк Павел Милюков (1859–1943), более известный нам как думский политик, лидер кадетов. Можно было бы ожидать, что за сто прошедших лет (а особенно после 1991 года) российское общество усложнилось. "Несогласованный" портрет Хармса, ставший новой достопримечательностью Петербурга, как раз и есть пример такого усложнения, поскольку в качестве реакции он требует от общества и власти внимательности, а также ювелирных, тонких решений, с учётом множества факторов. Борясь с прецедентом ("Хармс, допустим, хорош, но если сделать исключение, тогда все рисовать начнут что попало"), городская бюрократия на самом деле борется именно с усложнением российского общества. "Запретить, закрасить" – это и есть поддержание элементарного порядка общества. Но общество, в отличие от рисунка, нельзя стереть. По крайней мере, сделать это намного труднее.
Андрей Архангельский – журналист и культуролог
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
