"Русский Борхес", живший в начале XIX века, Александр Сулакадзев вдохновенно и бескорыстно творил альтернативную историю. Легенды, созданные этим человеком, дожили до наших дней – славянские руны, песни Бояна и первый в мире воздухоплаватель Крякутной – всё это и сейчас волнует воображение патриотов "русского мира". Сам Сулакадзев, однако, вовсе не стремился доказывать, что Россия – родина слонов, он просто играл в историю и мифологию, дурача современников, среди которых встречались такие просвещенные мужи, как Державин и Карамзин.
Крокодил на Обводном канале
Под потолком в кабинете Сулакадзева висело чучело большого крокодила. Чудовище, выдранное из южных болот и перемещенное неведомой для него силой денег в холодный Петербург, в деревянный домик у Обводного канала, в отчаянии закатывало стеклянные глаза, чтобы не смотреть на хозяина дома и его библиотеку. Но смотреть и слушать приходилось. Огоньки канделябров плясали у книжных полок то тут, то там. Звякали бутылки. Шуршали перья по бумаге, по пергаменту, щелкали ножницы, с шумом захлопывались тяжелые старинные переплеты. В сущности, только крокодил и мог бы сообщить нам, что на самом деле творил многие годы хозяин кабинета, запираясь тут по вечерам наедине с пачкой свечей, графинчиком да чернильницей. Прислуга рассказывала по секрету, что бутафорские глаза зверя по утрам мироточат, из них скатываются холодные сапфировые капли. Но, возможно, виной тому был обычный для Петербурга утренний перепад температур, когда печи отогревают воздух в выстуженных за ночь комнатах.
Хозяина дома, Александра Ивановича Сулакадзева, знал весь Петербург. Многие его считали масоном, сумасшедшим, алхимиком, одним словом, существом маргинальным, недостойным общения. Ходили слухи, будто у него собирается "не очень благородное общество", члены которого увлекаются магией, изобретают рецепты курительных зелий, вызывают духов…
И правда, что тут еще можно подумать, если – крокодил?
Но для тех, кто Сулакадзева знал получше, это был умнейший и образованный человек, первейший в российской столице знаток старины, коллекционер древних диковинок, книг и рукописей. Одна его библиотека поражала воображение: в ней, по его словам, насчитывалось не менее пяти тысяч книг, в том числе до двух тысяч старинных, рукописных, возрастом в несколько столетий. Среди них встречались самые неожиданные, на фоне которых и крокодил в петербургском доме – обычное дело, вроде таракана.
Конечно, библиотека и коллекция эта появились не сами собой. И не сразу. Но откуда они взялись и как возник этот петербургский феномен по фамилии Сулакадзев, в точности никто не знал. Мы тоже можем об этом только предполагать. Известно, что предки Сулакадзева, родственники грузинских князей (а кто там не родственник?), прибыли в Россию вместе с царем Вахтангом VI при Петре Великом и здесь окончательно обрусели. Потому и фамилия стала такой – "сын Сулакадзе", Сулакадзев. Видимо, релоцировались Сулакадзе с фамильными реликвиями и со всей своей домашней библиотекой, которая стала основой книжного собрания их потомков. А потомки были деятельны: уже во втором "русском" поколении они начали стремительно строить карьеру. Отец Александра продвигался в Петербурге по статской службе, а потом служил архитектором в Рязани, где заполучил в жены первую городскую красавицу, дочь местного полицмейстера. Там, в Рязани, и родился Александр, вскоре переехавшей с семьей обратно в российскую столицу.
И библиотека – вместе с ним.
Отец ее приумножил и с самого детства приучал сына к чтению. Но когда он вышел на пенсию в чине статского советника, тому ничего не оставалось, как идти на военную службу – происхождение требовало жертв, в гвардию мальчиков из дворянских семей (вот ведь как было удобно!) записывали еще в младенчестве. И не на год или два, как нынче. А "пока не надоест".
Сулакадзеву надоело довольно скоро, хоть и служил в "престижном" Преображенском полку. В 1797 году, не отдав армии и десяти лет, он вышел в отставку – смешно сказать, в чине армейского прапорщика, и дальше занимался делами гражданскими: в Провиантском штате, потом (все ж сын архитектора!) в комиссии по строительству Казанского собора. А через несколько лет и вовсе махнул рукой на службу, заперся дома со своими книгами и диковинками, купил чучело крокодила и женился. Женился, кстати, тоже на особе экзотической, немецких кровей, Софии Вильгельмовне Шрёдер.
Казалось бы, личное дело – жениться на крещеной иностранке. Но свидетелем при ее крещении (происходившем перед самой свадьбой, в 1807 году) был не кто иной, как великий русский поэт Гаврила Романович Державин, которого Сулакадзев в те времена интересовал чрезвычайно.
И было почему.
Лихорадка вокруг "Слова"
Рубеж XVIII и XIX веков в России проходил под знаком древнерусской литературы. Только что, в 1800 году, состоялась первая публикация найденного Мусиным-Пушкиным "Слова о полку Игореве", расшифровки рукописи, которую он случайно купил у настоятеля монастыря в Ярославле. Потрясение от факта, что в России 700 лет назад уже была своя литература (и какая! сильнейшая поэзия!) владело многими умами. Конечно, как часто бывает в таких случаях, казалось, что надо еще немного поискать – и найдутся десятки, нет, сотни других литературных памятников. А может, откроется настоящая "русская Атлантида", со своей прозой и поэзией, со своей, докириллической, письменностью. Разгорелась настоящая "рукописная лихорадка", когда многие знатные петербуржцы начали ездить по монастырям, копаться в архивах – но тщетно. Ничего хоть отдаленно похожего по древности и литературной ценности на "Слово" никто не находил.
Искали не только в России. В конце 1800 года в Петербург из Франции с десятью чемоданами старинных рукописей вернулся проживший много лет за границей Пётр Дубровский, известный дипломат и библиофил. Большинство этих бумаг досталось ему практически даром: во время французской революции и разрушения Бастилии ими был буквально завален весь Париж, так что Дубровский подбирал книги из разграбленных библиотек в придорожных канавах и на площадях. В его чемоданах имелось много рукописных томов, достаточно древних, начиная от XIV века, но, конечно, в основном то были молитвословы, псалтири, другая духовная литература. И все-таки Дубровский не без оснований полагал, что такое собрание стоит десятки тысяч рублей. Он предложил книги Академии наук, но безрезультатно – академиков интересовали русские рукописи, а у Дубровского, хоть и старинные были, и уникальные, – но что не французское и не немецкое, то в лучшем случае сербское. В печали он начал мыкаться по Петербургу, от одного библиофила к другому, и однажды оказался в кабинете Сулакадзева.
– Смотрите, какое богатство! Никто не берет, может, вы дадите хорошую цену? Вы ведь в книгах понимаете! – восклицал Дубровский. – Это же настоящее сокровище! А у меня уж денег совсем не осталось, я почти разорен…
Сулакадзев смотрел на него с сочувствием.
– Ну, и я не богат. Однако позвольте, есть у меня одна мысль простая. Думаю, купят академики вашу коллекцию. Что тут у вас? Вот, кириллическим шрифтом?
– Это, кажется, сербский церковный устав…
– Века какого он? Что, не написано? Ну и ладно, и хорошо, неважно. А вот мы тут маленькую такую к нему приписочку сделаем, и все наладится. Вот увидите!
Тщательно выбрав перо и смешав в пузырьках чернила, Александр примерился и аккуратно вывел на титуле книги каким-то не своим, измененным и странным почерком:
"Из книг королевы Анны, дочери Ярослава Мудрого".
– Вот, теперь за этой книгой целая история! Пожалуйте в XI век, и пусть академики попробуют не купить!
И правда, эта почти незаметная приписка изменила все. За книгу с записью Анны Ярославны, королевы Французской, супруги Генриха I (чей автограф на фолианте XIV века никого тогда не смутил, хоть жила она тремя столетиями раньше), случилось целое сражение между Императорской библиотекой и Эрмитажем, которые заодно скупили всю остальную коллекцию Дубровского, а самого его назначили ее почетным хранителем, с хорошим жалованьем и квартирой в Петербурге.
Так одним росчерком пера устроил Сулакадзев судьбу хорошего человека – и судьбу нескольких сотен уникальных книг. Но это было только начало.
Видя людское легковерие, трудно избежать соблазна. Тем более что Державин продолжал сетовать в печатных трудах об уникальности "Слова", а сентиментальный Карамзин уже начал сочинять предположительную биографию поэта Бояна и даже заказал одному из живописцев его портрет, который в 1801 году опубликовали в "Пантеоне российских авторов".
Но откуда бы взяться новой находке творений поэта, который жил, как представлялось тогда, до появления письменность на Руси? А может, была уже грамота, только другая? Не кириллическая, а, например, руны? Только откуда о ней узнать?
А очень просто – предчувствием! Если Карамзин биографию Бояна придумывает, а художник рисует его портрет, почему бы не прозреть и его тексты?
Гимн Боянов
"Буквица рождает буквицу… Дождь поливает, время прививает. От корней, от зернышка растет цветок буквицы… Давай, расскажи о своих предках! О своих корешках. Что там под землей запутано? Откуда растешь, дорогая?" – бормотал ночами над столом Сулакадзев. От усердия у него стекленели глаза, а перо, которым он водил по бумаге, будто само собой превращало старинные славянские буквы в хитрый ребус, в сказочное подобие скандинавских рун. Он сам с каждой минутой все крепче верил, что ему удалось заглянуть в прошлое, воскресить старинную русскую письменность.
Это правда было вдохновение, а вовсе не фальсификация. Он создавал историю, не подделывал ее. А что текст? Текст мог быть каким угодно, запутанным, странным, невнятным. Чем темнее, тем лучше. Ведь в старину все говорилось витиевато, непонятно. "Ни слова в простоте".
Ну ладно…
Слова приходили сами собой. Пусть "Гимн Бояна" будет про самого Бояна. Что он потомок Славенов, что родился, воспитан и начал воспевать у Зимеголов, что отец его был Бус, воспитатель младого Волхва, что отец его отца был Злогор, древних повестей дольный певец, что сам Боян служил в войнах и неоднократно тонул в воде… И еще, и еще…
Конечно, и Державин, и Карамзин были ошеломлены, когда Сулакадзев "в страшной тайне" показал им старинный свиток, покрытый похожими на славянские и греческие буквы рунами, и свою расшифровку "Боянова гимна". Державин – тот вообще стал у него завсегдатаем, проводил вечера в беседах о литературе, вымаливал новые и новые странички "списков" с уникальных рукописей, которые в библиотеке Сулакадзева множились не по дням, а по часам. Появились будто бы случайно открытые "Вещания славянских жрецов" и "Оповедь", теми же рунами написанные. Державин подвергал их искусствоведческому анализу, восхищался "тайной силой слога" и отрывки публиковал в "Чтениях в Беседе любителей русского слова", хотя общие друзья, знавшие Сулакадзева, предупреждали, что за подлинность этих произведений ручаться не стоит.
Но ведь сам Сулакадзев за эти письмена ничего не просил! Он их представлял бескорыстно, из любви к литературе. И, несмотря на недоверие скептиков, уважение к нему, как к библиофилу и историку, среди писателей и собирателей древностей росло год от года.
"Я честный человек!"
Конечно, не мог такой человек, как Державин, ничего не подозревать. Даже в своих первых публикациях отрывков из "Гимна Бояна" он уже сразу оговаривался, что это "как бы" и "возможно" старинный текст. А все-таки дружбу с Сулакадзевым продолжал до самой смерти. Возможно, ему просто нравилась одержимость этого человека, его восточный артистизм, и обаяние, и, конечно, безоглядная смелость, с которой он дерзает "переписывать историю".
Но были, конечно, и те, кто поверил в подделки безоглядно. Особенно поражал иных проведенный Сулакадзевым "реверс-инженеринг" славянской письменности. Появились (и, что уж там, до сих пор появляются) вполне серьезные работы, объявляющие, что Кирилл и Мефодий лишь слегка адаптировали и улучшили алфавит древних славян, существовавший на Руси, как говорится, "испокон веков".
Да что там славяне!
Среди рукописей, которые перечислял Сулакадзев в списке своей библиотеки, значилось среди прочего "Таинственное учение Ал-Корана", датированное 601 годом от Рождества Христова – то есть тем временем, когда Аллах еще, видимо, размышлял, что он скажет пророку Мухаммеду, когда тот достаточно подрастет. Так или иначе, у Сулакадзева имелся черновик этих идей…
Конечно, для других своих современников, серьезно увлекавшихся историей, Сулакадзев казался абсолютно опереточной фигурой. И особенно обидно было, что такому выскочке (не имевшему даже достойного образования – он хоть и знал множество языков, был самоучкой, в университетах не учился) уделяется столь много внимания.
Однажды дом Сулакадзева посетил Алексей Николаевич Оленин, президент Академии художеств и директор Публичный библиотеки. Он не без сарказма вспоминал об этом так: "Мне давно говорили о Сулакадзеве как о великом антикварии, и я, признаюсь, по страсти к археологии, не утерпел, чтоб не побывать у него. Что ж, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые он выдавал за посуду татарских ханов". Потом будто бы Сулакадзев показал Оленину обломок камня, на котором отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы, и какую-то уродливую палку, которую выдавал за костыль Иоанна Грозного. А на слова Оленина, что для всех этих вещей нужны исторические доказательства, с негодованием возражал: "Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать!"
Но что на это скажешь?
В те времена в исторической науке слово дворянина тоже имело вес. К тому же свои фальсификаты Сулакадзев (и это подтвердили бы даже его недоброжелатели) никогда не использовал ни для личной выгоды, ни для карьеры. Он даже в научных спорах никогда не участвовал. Просто доставал очередной древний документ – и тихо говорил: "А вот мне тут еще такое найти удалось". И все в растерянности умолкали.
Поэтому, несмотря на скептические отзывы, популярность его росла. Карамзин, Державин, ученые-академики продолжали упоминать его коллекции в научных трудах, и уже сложилось общее мнение, что это человек с "легкой рукой", который умеет погружаться в глубины истории и находить там уникальные документы. Неудивительно, что даже Валаамский монастырь пригласил Сулакадзева для научных изысканий в архивах, чтобы составить историю обители.
И Сулакадзев, конечно, монахов не подвел. Он легко "нашел в тайных хранилищах" бесспорные документы, свидетельствовавшие, что основана обитель была иноками Сергием и Германом аж во времена римского императора Каракаллы (то есть в третьем веке нашей эры, до всяких там Константинополей), а главную роль в появлении на Ладожском озере скита вообще сыграл сам апостол Андрей Первозванный! Забавно, что эта легенда даже после разоблачения подделок Сулакадзева живет до сих пор, ее можно услышать от насельников монастыря и в наши дни…
Каталог сожженных книг
К концу жизни Сулакадзев привел свои фальсификации в совершенную систему, составил из них своеобразную "параллельную историю". Делая новые имитации древних рукописей, он ссылался на предыдущие свои сочинения как на древние оригиналы. Так, работая над "Опытом древней и новой летописи Валаамского монастыря" он уверенно цитировал "Гимн Бояну", "Оповедь" и другие произведения, которые значились в "Книгареке" – таинственном списке, который будто бы случайно попал к нему в руки. Это был перечень рукописных и печатных редкостей, неизвестных ни собирателям, ни ученым: "Каталог древним книгам как письменным, так и печатным, из коих по суеверию многие были прокляты на соборах, а иные в копиях сожжены…" И, похоже, немалую часть из сотен этих мифических древних рукописей Сулакадзев действительно успел создать – частично или полностью. Но эта "литературная вселенная" оставалась запертой на полках его библиотеки.
Потому что время бескорыстной игры в раритеты подходило к концу.
В 1812 году, во время московского пожара, сгорел оригинал "Слова о полку Игореве". И о чудо! Уже в 1815 году в Москве их объявилось целых три, полностью соответствующие изданию 1800 года, но старинными буквицами и на дурной бумаге. Тут и там их пытались продать за немалые деньги. У Сулакадзева появились последователи и подражатели.
Очевидно, с тех пор он и перестал делиться своими новыми произведениями, хотя продолжал их создавать. Многие так и остались в архивах. И после его смерти они начали жить своей жизнью.
Приписки и совпадения
Александр Сулакадзев умер в 1829 году, в возрасте 57 лет, бездетным, оставив всю коллекцию и библиотеку на попечение жены, Софии Вильгельмовны. В соответствии с завещанием она пыталась сперва продать собрание рукописей и диковинок целиком, не разделяя на части, но никто из коллекционеров не захотел приобрести эти сокровища "одним лотом", так что пришлось в итоге распродавать по частям. Большинство сочинений разошлось по частным коллекциям и библиотекам, разлетелось по архивам и случайным полкам антикварных магазинов. Это еще более запутало (и удлинило) следы, которые Солукадзев оставил в российской истории.
Его рукописи стали появляться на свет то тут, то там.
Так, спустя почти сто лет, в 1923 году архиепископ Винницкий Иоанн при объезде своей епархии обнаружил пергамент, датированный ни много ни мало 999 годом! На полях манускрипта имелись многочисленные приписки, из которых следовало, что им владели киевский князь Владимир, новгородский посадник Добрыня, патриарх Никон и другие не менее почтенные личности. Лишь спустя несколько лет удалось установить, что сочинение датируется XIV, а приписки – XIX веком. Но споры о подлинности прекратились лишь после того, как удалось доказать, что пергамент когда-то принадлежал Сулакадзеву.
А вот записные книжки Сулакадзева, попавшие в архив Тартуского университета, ошеломили в свое время Юрия Лотмана (который вообще очень внимательно изучал биографию великого русского фальсификатора). На одной из дневниковых страничек, датированных 1824 годом, обнаружилась запись петербургской "городской легенды" о мелком чиновнике, у которого украли шинель, а полиция ничем не желала ему помочь. Местами фабула этой истории буквально совпадала с началом гоголевской "Шинели", написанной почти два десятилетия спустя. Правда, концовка совсем другая: чиновник, в отличие от гоголевского Башмачкина, не сходит с ума, а, напротив, хитроумно наказывает нерадивых полицейских. Слышал ли Гоголь об этой легенде? Ответ на этот вопрос никому не известен. Однако именно Сулакадзев первым "выхватил" историю маленького человека и его шинели из потока городских сплетен, как будто заранее знал, какой шедевр вырастет в будущем из этого мелкого происшествия.
Как ни крути, в той эпохе для нас осталось еще много "белых пятен", и Сулакадзев – одно из них. Нам даже неизвестно, как он выглядел, потому что единственный портрет, дошедший до наших дней, – такой же "гадательный", как все вокруг него. Фантазия, вроде портрета Бояна. То ли он, то ли нет. Историки спорят.
И, может, все бы давно забыли об этом литературном алхимике с чучелом крокодила над головой, если бы не рукописи, выпрыгивающие, как чертик на пружинке, в самые неожиданные моменты – и продолжающие менять наше представление о прошлом.
"Первый русский воздухоплаватель"
В 1901 году учитель математики и пропагандист воздухоплавания Александр Родных в газете "Россия" опубликовал выдержку из небольшой рукописи "О воздушном летании в России с 906 лета по Р. X.", которую ему посчастливилось найти при разборе бумаг известного библиофила Березина-Ширяева. Среди прочего в ней цитировались записки рязанского помещика С.М. Боголепова, человека вполне реального, жившего в конце XVIII столетия. Некоторые события он подавал как явный исторический факт. В частности, был в рукописи фрагмент, известный ныне едва ли не каждому школьнику:
"1731 год. В Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в неё, и нечистая сила подняла его выше березы, а после ударила о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, и он ушёл в Москву, и хотели закопать живого в землю или сжечь…"
В полном восторге Александр Родных писал: "Рукопись эта весьма важна для Нашей Матушки России, так как указывает, что первенство в деле изобретения воздушных шаров принадлежит России ещё зa 60 лет до появления во Франции монгольфьеров и шарльеров!"
Да, все это выглядело правдоподобно – и особенно убедительно в том плане, что изобретателя сразу попытались сжить со света. Даже самые просвещенные читатели легко поверили открытию учителя математики. Впрочем, для пущей убедительности Родных сделал со страницы рукописи массу фотокопий – и распродавал их по почте за 1 рубль 20 копеек, что весьма поправило его материальное положение и позволило вести дальнейшую пропаганду российского воздухоплавания в прессе и в научных кругах. Спустя несколько лет статья о Крякутном появилась даже в энциклопедии Брокгауза и Эфрона. После чего изобретательный подьячий твердо занял свое место в тревожной российской истории.
Но вскоре случилась война, революция – и о Крякутном как-то подзабыли. Мало ли чего там летало по воздуху в царские времена! Надо было строить свое, советское. Тем более подьячий – церковный человек, в коммунистическом пантеоне таким не место.
Но времена меняются.
В конце 1940-х в СССР началась кампания по борьбе с космополитами безродными (антисемитский подтекст был очевиден) и против "низкопоклонничества перед западом". Крякутной в этой ситуации отлично встраивался в сталинскую патриотическую картину мира: радио изобрел Попов, электрическую лампочку – Лодыгин, самолет – капитан Можайский, а монгольфьер – подьячий Крякутной! В 1940 году детский писатель Александр Волков (тот самый, автор "Волшебника изумрудного города") написал роман "Чудесный шар" об изобретении воздухоплавания в России, посвященный Крякутному. И тот вновь воспарил над пучиной забвения.
О рязанском изобретателе и его шаре стали писать газеты и журналы, а после войны почта СССР даже выпустила марку, посвящённую 225-летию первого в мире воздушного полёта. В 1956 году в Нерехте (в рукописи же сказано – "нерехтец") именем Крякутного назвали улицу и воздвигли стелу с надписью "Город Нерехта – родина первого русского воздухоплавателя", у которой школьников принимали в пионеры.
Но этот последний взлет Крякутного оказался очень недолгим. Началась "оттепель" – а вместе с ней и разоблачения не только "культа личности", но и многих сталинских мифов.
С Крякутным тоже случился серьезный конфуз.
В 1958 году историк и филолог Вера Покровская опубликовала исследование рукописи "О воздушном летании в России", которое она сделала на основании одной из фотокопий Александра Родных. Приглядевшись внимательнее, исследовательница обнаружила, что слова "нерехтец Крякутной" написаны поверх слов "немец крещёный Фурцель", чем сильно пошатнула российский приоритет. Мало того, оказалось, что и Фурцеля тоже не существовало – поскольку рукопись, найденная Александром Родных (и им же, видимо, исправленная), принадлежала Александру Сулакадзеву, которому Боголепов приходился родным дедом. Анализ текста убедительно доказал, что этот самый Фурцель – плод фантазий петербуржского библиофила. Причем фантазий достаточно фривольных, поскольку фамилия воздухоплавателя, надувшего шар "дымом поганым и вонючим", – "Фурцель" явно происходит от немецкого грубого furzen – "испускать газы".
Статьи о Крякутном из энциклопедий поспешно вычеркнули, улицу его имени в Нерехте вскоре переименовали, назвав ее (что вполне логично) улицей Гагарина. Стелу, правда, оставили – но пионеров к ней водить перестали.
Но совсем разделаться с Крякутным не получилось. Миф – остался. И даже стал прочнее. Еще много десятилетий зал, посвященный его "историческому" полету, сохранялся в музее Рязанского кремля, а в Москве, в Центральном доме авиации и космонавтики, осмотр экспозиции до сих пор начинается с "модели" его воздушного шара. Ну и, конечно, все помнят, что фильм "Андрей Рублев" Тарковского начинается сценой полета на воздушном шаре, где вполне узнается история Крякутного. Кстати, "летуна" там сыграл опальный поэт Николай Глазков, изобретатель слова "самиздат"…
Смешно сказать, советский "самиздат" давно стал раритетом, ценится коллекционерами, а древний "самиздат" Сулакадзева, которым он заменял подлинные книги и рукописи, до сих пор вызывает возмущение серьезных историков. И ведь правда, трудно предположить, сколько еще его подделок выплывет на свет. Или уже выплыло? Например, знаменитая "Велесова книга", подложный памятник истории древних славян, найденный в XX веке. Многие полагают, что Сулакадзев и здесь приложил руку. По крайней мере, руны на табличках во многом напоминают знаки из "Гимна Бояна"…
Но сам образ Сулакадзева, человека остроумного и ироничного, восхищает даже спустя столетия. Ведь, в сущности, первый создатель отечественных исторических "фейков" подарил русской культуре гораздо больше, чем иные добросовестные ученые и авторы академических трудов. И, пожалуй, лучше всех об этом сказал он сам незадолго до смерти, в одной из своих записных книжек:
"Россия – старый императорский театр, где в главном зале дают надоевшую всем драму русской истории. А чтобы заполучить на нее публику, в фойе представляют занятный водевиль. Но иногда эти пьесы путаются, и я тому соучастник".
