В середине ноября прошлого года 33-летнюю петербургскую художницу Сашу Скочиленко приговорили к семи годам по уголовному делу о "фейках" из-за того, что она разложила несколько антивоенных ценников в супермаркете на Васильевском острове.
Дело Скочиленко оказалось одним из самых резонансных с начала военного вторжения России в Украину: над ней издевались сокамерницы в СИЗО, месяцами защита Скочиленко добивалась необходимого для Саши обследования, во время заседаний судья Оксана Демяшева отказывалась в перерывах отпускать Скочиленко попить. Спустя четыре месяца после приговора Саша Скочиленко из СИЗО рассказала Север.Реалии о том, как восприняла срок за свое "преступление", как огласка дела помогла ей наладить отношения в СИЗО и почему она верит в чудо и апелляцию по своему делу.
Донос и уголовка
Уголовное дело против Саши Скочиленко возбудили после доноса 76-летней Галины Барановой, которая увидела в магазине "Перекресток" на Васильевском острове антивоенный ценник с текстом: "Российская армия разбомбила художественную школу в Мариуполе. Около 400 человек прятались в ней от обстрелов" – и вызвала в магазин полицию. Позже Баранова рассказывала журналистам, что возмущена тем, что ее называют доносчицей, и своим поступком она гордится.
Полиция в магазине изъяла шесть ценников, на которых были опубликованы данные об участии России в войне в Украине.
По версии следствия, эта информация расходится с официальной позицией Минобороны. В итоге против Скочиленко возбудили уголовное дело о "фейках" ВС РФ – статью ввели в Уголовный кодекс меньше чем через месяц после начала полномасштабного вторжения российской армии в Украину 24 февраля 2022 года.
В деле Скочиленко трижды менялся государственный обвинитель, а экспертизу, подготовленную по просьбе обвинения, раскритиковали не только адвокаты Саши, но и специалисты, которые годами занимаются подобными заключениями. Филолога Светлану Друговейко-Должанскую уволили из Санкт-Петербургского государственного университета, потому что руководство вуза было недовольно ее отзывом на лингвистическую экспертизу по делу Скочиленко, которую проводили другие сотрудники университета.
Художница с самого начала не признала свою вину.
Скочиленко из СИЗО ответила на вопросы Север.Реалии.
"Хотелось истерически смеяться"
– Какой приговор вы ожидали?
– Стараюсь ничего не ожидать на всякий случай, чтобы не расстраиваться. После моего "Последнего слова" судья объявила перерыв в несколько часов для вынесения приговора. О! Это были самые грандиозные несколько часов в моей жизни. Я лежала на скамейке, по всему моему телу от пяток до макушки бегали мурашки, в животе порхали бабочки, а в голове был этот вопрос, который повторялся сотни раз: "Ох, что же будет?!" Перед глазами мелькали все возможные варианты исхода. Почему-то самым реалистичным казался срок в 6 лет. Срок в 7 лет был полным нежданчиком! Такого не предполагал никто! В целом, в первые секунды у меня был шок. Так что реакция была парадоксальной – хотелось истерически смеяться. Потом я увидела, что Соня (подруга Скочиленко. – СР) плачет, и я тоже заплакала, потому что я ее люблю, и когда ей сладко, то мне тоже сладко, а когда ей горько, то мне горько вдвойне. Мне так стало больно из-за того, что сделали больно ей.
Потом я пришла в конвойное помещение. Начальница конвоя отдала распоряжение, чтобы с меня не снимали наручники, даже когда я в камере. Сказала, что боится, что я "могу с собой что-нибудь сделать". Но настроения такого у меня не было – в моей биполярной жизни бывало и похуже (у Скочиленко диагностировано биполярное расстройство, целиакия, порок сердца. – СР). Слезы быстро высохли, и, если честно, до сегодняшнего дня больше поплакать, к сожалению, не получилось.
Когда меня везли обратно, опять началась парадоксальная реакция – эйфория. Было ощущение, что со мной произошло что-то огромное, невероятное. Я закончила свое большое произведение: перформанс "Заключение в тюрьму". Оно получилось целостным и блестящим. Был грандиозный трагический финал: все испытали катарсис. Я испытывала творческий экстаз. Был смешной момент: когда я приехала в СИЗО, я познакомилась со своей новой соседкой – Ферузой, пожилой женщиной родом из Узбекистана. Она была вся в слезах, убивалась и причитала: "Как я продержусь здесь? Как я выживу? Мне нужно сидеть целый месяц!" Я стала ее успокаивать, мол, все не так плохо – это время когда-нибудь пройдет. Потом она спросила про меня, и я сказала, что меня только что осудили на 7 лет. Она была в шоке: "Как вы можете быть такой спокойной?"
И действительно, после приговора у меня как будто гора упала с плеч: мне больше не надо каждую неделю ездить в суд, волноваться перед заседаниями, мучиться голодом и неведением перед приговором. Это позади. Я могу выдохнуть. У меня появились силы и вдохновение заниматься творчеством и отвечать на письма.
– Во время судебного разбирательства на суды приходили десятки людей. Вам помогла эта поддержка?
– Поддержка дает человеку нечеловеческий ресурс: спортсмен сможет пересечь финишную прямую первым, благодаря группе поддержки на трибуне, пациент, которого поддерживают, с большей вероятностью оправится от тяжелой болезни, бизнесмен добьется большего успеха в своем деле, когда его поддерживает любящая жена, не самый умелый музыкант выступит блестяще, если его поддерживает весь зал. Поддержка кажется просто абстрактной идеей, пока ты не попадаешь в беду. Для других заключенных, по крайней мере из тех, что сидят на "Арсеналке", поездка в суд – это всегда грустное и тяжелое событие. Для меня поездки в суд, несмотря на все лишения и трудности, были полны радости, потому что я ощущала эту поддержку физически. Поддержка сейчас дает мне силу жить, даже тогда, когда это кажется невозможным.
– Поначалу к вам в изоляторе плохо относились как сокамерницы, так и сотрудники. Как изменилось их отношение со временем?
– К новичкам всегда и везде относятся настороженно, и если это происходит в таком специфическом институте, как тюрьма, то настороженность и вовсе может перерастать в агрессию. Ничего удивительного – такое бывает и в школе, и в армии, например. Дедовщина в тюрьме есть: новичкам, например, не разрешают сидеть или лежать на кровати днем (мол, сиди на деревянной лавке или спи на полу). И еще много всяких местных приколов. Человек проходит через это, мучается, а потом спустя время сам начинает мучить новичков, как будто и не помнит, каково ему/ей когда-то было.
Благодаря общественному резонансу меня почти сразу переселили в двухместную камеру, и такого безобразия тут нет. У меня за все время пребывания было в общей сложности 17 соседок, и почти со всеми у меня были добрые отношения, я многим помогала, поддерживала, никого не гнобила, и обо мне в СИЗО пошла хорошая слава (впрочем, думаю, и дурная тоже пошла – тут без сплетен никак).
Когда я встречаю других заключенных, они всегда уважительны со мной, просят меня показать рисунки. Передают приветы от других женщин, которые меня знают. Кто-то меня вообще не знает, но говорит: я многое о тебе слышала. Ты крутая. Кто-то вообще упрашивает администрацию подселиться ко мне в камеру.
Наверное, я неплохой человек. Все-таки не просто так у меня много друзей, притом что у меня совсем нет денег. Я знаю один секрет: не забивай собой весь эфир, больше слушай других, давай им возможность раскрыться, никого не учи и не поправляй, всегда помогай в беде, но никому не позволяй пользоваться своей добротой или проламывать твои личные границы, рассказывай забавные истории… и рано или поздно станешь душой компании.
"Жаловаться на этих зверей бесполезно"
– Как к вам относятся сотрудники ФСИН?
– Они никогда не относились ко мне плохо, была пара-тройка неприятных случаев, но эти проблемы быстро решались при помощи жалоб. Видите ли, во ФСИН действуют очень жесткие правила по части вежливого обращения с заключенными, и сотрудники обязаны их выполнять.
Вот для следователей таких законов нет, и они проявляли в отношении меня откровенное хамство, опускались до откровенной травли, издевательств и рукоприкладства, и жаловаться на этих зверей бесполезно, так как все это у них называется деликатным словом "следственные действия".
Администрация СИЗО поначалу относилась ко мне настороженно, например, спрашивали: "Сколько тебе заплатили?" Теперь относятся сочувственно, кто-то даже признает наличие политических репрессий в стране после знакомства с моим кейсом. Вот такое вот взаимное обогащение: я больше узнала о том, что за люди эти политзаключенные и что их поступки не про корысть и не про хайп. У меня с администрацией до сих пор случаются стычки по поводу публикаций в СМИ или в телеграм-канале, посвященном мне. Сотрудники оперативного отдела очень внимательно следят за публикациями обо мне, так как им серьезно влетает всякий раз, когда негативная информация о заведении просачивается в сеть (кстати, пользуясь случаем, передаю всему оперотделу горячий привет). Так что приходится нам всем нащупывать какой-то баланс, я стараюсь меньше освещать проблемы СИЗО, а они, в свою очередь, стараются оперативно реагировать на мои жалобы, чтобы не доводить дело до публикации.
Недавно, например, у меня ночью в камере сломался смеситель, и отдел режима его починил уже на следующий день (это рекордный срок для нашей "Арсеналки"). Плюс бонусом поставили новый кран, новую подводку и раковину из нержавейки. И я очень за это благодарна. Конечно, у меня со временем развился стокгольмский синдром. Но! Удивительная вещь: оказалось, что стокгольмский синдром работает в две стороны – твои тюремщики привязываются к тебе не меньше, чем ты к ним.
– Одна из проблем, с которой вы сталкивались в СИЗО, – это то, что вас долго не могли вывезти в Центр Алмазова для медицинского обследования. Как в итоге все закончилось?
– Добивались мы обследования в Алмазова очень долго. Сначала нужно было получить разрешение от следователя, потом дело перешло под юрисдикцию суда, и нужно было брать разрешение у судьи. Потом бумаги были доставлены в СИЗО, и мне два месяца не могли согласовать этап. Однако проблема решилась незамедлительно, когда ко мне в камеру пришел прокурор города с проверкой, и я пожаловалась ему на ситуацию. Со мной, конечно, потом провели не самую приятную беседу о "вреде жалоб прокурору", но по итогу меня этапировали на обследование через два дня. Проблем с этапами на последующие обследования в Алмазова вообще не возникло. Обследования дали необходимую информацию о состоянии моего сердца, подтвердили определенные диагнозы, которые подозревал врач.
Эти диагностические обследования мне необходимо проводить раз в год, чтобы не упустить момент, когда мне может потребоваться оперативное вмешательство.
Поездки были утомительные. Сотрудникам, которых ставят на такие этапы (их четверо, включая водителя), эти поездки отдельно не оплачивают. Кого-то из них выдернули после ночной смены, кого-то в их выходной. Так что обстановка была напряженной, все был недовольны ситуацией, но, надо отдать должное, меня в ситуации никто не винил и никто на меня не срывался.
По правилам, меня также должен сопровождать какой-то врач из медчасти, и два раза мне с этими персонажами не очень везло. В первый раз меня сопровождала наш бывший психиатр. Она болтала без умолку всю дорогу, причем о каких-то неприятных вещах: обсуждала своих пациентов, называла их "психами", рассказывала о том, что ей очень нравится адреналин в ее работе, "когда садишься на человека в психозе вчетвером и вкалываешь ему галоперидол", или о том, как однажды чуть не избила мужика на улице, чтобы сбросить напряжение и негативные эмоции… Во второй раз с нами ехал психиатр-нарколог – в целом неплохой человек, но тоже не умолкал всю дорогу. Причем рассуждал он о том, что "на самом деле у нас тут все СИЗО здоровых людей", что они тут ходят по врачам просто так, "оттого, что в боку заколет". Что является полной неправдой. В третий раз все прошло отлично: с нами ездила врач-педиатр – спокойная, молчаливая, доброжелательная женщина. Само впечатление от пребывания в центре смешанное: с одной стороны, все очень современное – суперское оборудование, добрейшие и профессиональные врачи, с другой – очень странное ощущение от того, что тебя водят по центру в наручниках четверо сотрудников в форме, с пистолетами и дубинками, а вокруг ходят свободные люди, которые вообще не осознают, насколько они свободны, и пугаются, когда видят тебя и твою "свиту".
Впрочем, есть и определенные бонусы от посещения медцентра с конвоем: можно не надевать бахилы, не сдавать куртку в гардероб и входить в любой кабинет без очереди – никто тебе и слова не скажет.
Сейчас мы добиваемся этапа в Лахта-клинику для проведения ФГДС (фиброгастродуоденоскопия – эндоскопическое исследование пищевода, желудка и двенадцатиперстной кишки с помощью фиброволоконной оптики: зонда, гастроскопа, эндоскопа. – СР), но пока к этому есть серьезные препятствия. Нет, не со стороны СИЗО – они готовы оперативно поставить меня на этап. Сейчас обследование мне запрещает судья Демяшева. В голове не укладывается, как можно запретить человеку медицинское обследование!
Мы попытались обжаловать этот ответ, но председательствующий вообще не так нас понял, написал что-то вроде того, что судья имеет все основания для того, чтобы запретить переводить меня на содержание в Лахта-клинику. Но мы не просили меня "переводить", мы просили о том, чтобы меня отвезли туда на обследование на пару часов. Есть альтернатива, конечно, сделать ФГДС в тюремной больнице имени Газа, и меня спешно этапировали на день туда перед Новым годом (хотя мы вообще не просили об этом), но у них не было даже лидокаина, так что я отказалась делать процедуру. Я не просто так хочу сделать ФГДС в Лахта-центре – там его можно сделать под наркозом. Мне часто делали ФГДС в детстве, и у меня большая психологическая травма от этой процедуры. Я мучаюсь в заключении уже почти два года, я считаю, что я заслуживаю хотя бы того, чтобы медицинское обслуживание было безболезненным. Это абсолютно законно, и мы будем этого добиваться.
– Впереди у вас апелляция на приговор. Вы верите в то, что приговор отменят или существенно снизят срок?
– В апелляцию нужно верить, а как иначе? Отчаиваться пока рано. Но сильнее вера, конечно, в то, что мой день в СИЗО до вступления приговора в силу считается за полтора, и чем дальше будет день апелляции, тем больше сократится мой срок. И в кассацию верю, и в чудо верю, типа амнистии, декриминализации статьи, реабилитации политических или даже отмены [приговора].
