Осужденный по петербургской части дела "Сети" Юлиан Бояршинов освободился из колонии общего режима №7 в Карелии спустя 5 лет и 3 месяца заключения. В интервью Север.Реалии Бояршинов рассказал о том, как администрация ИК относилась к нему, почему он не смог выйти по УДО и зачем многие его сокамерники согласились поехать в Украину через ЧВК "Вагнер".
Следователи обвинили 11 молодых людей из разных городов в создании террористической группировки под названием "Сеть". По версии следствия, они создали сетевое сообщество с целью совершения терактов и свержения власти. Кроме Шишкина и Бояршинова по петербургской части дела осужден Виктор Филинков, которого приговорили к 7 годам колонии. Осужденные в Пензе были приговорены к срокам от 6 до 18 лет колонии. Часть участников уголовного дела во время следствия и судебных разбирательств заявили о пытках, под которыми дали признательные показания, необходимые следствию. Например. Игорь Шишкин и Виктор Филинков рассказывали, как их пытали током, чтобы получить нужные показания.
Бояршинов – второй освободившийся из 11 осужденных по делу "Сети" в Петербурге и Пензе. Самый маленький срок получил тоже петербуржец Игорь Шишкин, заключивший сделку со следствием и получивший 3,5 года колонии. Шишкин после выхода из тюрьмы заявил, что дал показания под пытками. Он уехал из России и пытается получить статус политического беженца в одной из европейских стран.
Юлиан Бояршинов отбывал наказание в карельской колонии №7 в городе Сегежа. Чтобы добраться до Сегежи из Петербурга, родного города Юлиана и его семьи, сначала ехать на поезде больше десяти часов. Небольшой городок на 30 тысяч человек встречает невысоким желто-бежевым вокзалом, однотипными серыми многоэтажками, перемешанными с хрущевками, деревянными домами, обшитыми пластиковым сайдингом, гаражами и рядами берез и тополей.
Сама колония находится на окраине города. За серым забором в несколько метров и колючей проволокой колония, которую окружают многоэтажки и лес. Встречали Юлиана из колонии его родители Николай Бояршинов и Татьяна Копылова, его супруга Яна Сахипова и друзья. К колонии все приехали рано утром 21 апреля, ожидая, что Юлиана выпустят с 10 до 12 утра. Юлиана Бояршинова выпустили из колонии раньше, чем ожидалось на несколько часов.
К толпе из родственников, друзей и журналистов в этот момент подошли несколько пенсионерок и спросили, кого те приехали встречать. Услышав подробности дела, женщины стали требовать, чтобы журналисты писали "про хороших людей, про рабочий класс, а не про этого бандита", а затем начали жаловаться, что "детей 90-х годов, ельцинских придурков" плохо воспитывают.
Администрация колонии выдала Бояршинову билет до Петербурга на ближайший поезд, 850 рублей материальной помощь и 79 рублей на один день питания.
– Клиентоориентированный сервис, – засмеялся бывший осужденный.
– Во время судебного разбирательства вы дали признательные показания по делу. Почему вы это сделали?
– Ситуация довольно прозрачная: были понятны все альтернативы. Можно все отрицать и сесть на очень долго, можно было сказать, что, да, были тренировки и да, действительно, получали какие-то навыки, но не было терроризма, о чем я изначально говорил и в суде. В суде я понимал, что нет смысла идти до конца. Витя (Виктор Филинков с самого начала сообщил о том, что показания дал под пытками. – СР) он решил биться до конца, и он получил на два года больше. Сидеть еще два года? Я не вижу смысла.
– Что первое вы ощутили, когда вышли на свободу?
– Возможно, как и у многих осужденных, которые освобождаются, были одновременно и смесь радости, и тревожности. И ощущение такого переизбытка эмоций, особенно когда видишь много людей.
– Нет ли у вас опасений, что сейчас снова задержат, как, например, это было с Азатом Мифтаховым?
– К сожалению, я не знаю, что происходит с Азатом Мифтаховым, потому что, находясь в колонии, я получал информацию из писем, каких-то коротких свиданий, телефонных разговоров, которые прослушиваются и в которых ты не можешь сказать то, что ты хочешь, потому что любая информация может использоваться как-то против тебя. Многие новости, которые касаются политики, в колонии не любят: из писем их вырезают, удаляют. И я просто, к сожалению, не в теме этой ситуации. Были ли у меня опасения? Да, перед тем как я освободился, у меня были переживания, но вот я тут сейчас, на свободе, поэтому я думаю, что все уже неплохо началось.
– Новых уголовных дел против себя ты не ожидаешь?
– Россия – страна возможностей. Все может быть, но надеюсь, никаких предпосылок к этому нет. Сотрудники ФСБ, которые ко мне приезжали, интересовались, но каких-то угроз не было. Это была такая странная беседа: приехал сотрудник в прошлом году, который, видимо, только ознакомился с моим делом. Ответы на большинство вопросов, которые он задавал, можно было найти, прочитав приговор и показания. Он уточнял какие-то детали.
– За время следствия вы побывали в нескольких следственных изоляторах в разных городах. В каких из них лучше, а в каких хуже соблюдаются условия содержания арестантов?
– На первое место я бы поставил СИЗО № 3 ФСИН России Петербурга. Во-первых, контингент сидельцев. Там очень интересные люди сидят: за госизмену, например. Если сидят за мошенничество, то по четвертой части, то есть те, которые миллионами ворочали. Если по наркотикам, то я сидел, например, с болгарином, у которого 40 килограмм кокаина было. Большинство моих сокамерников, а они периодически менялись, были с высшим образованием, и с ними было интересно общаться: с предпринимателями, с депутатами.
Кроме того, оно отличается тем, что у них опять же соблюдаются правила внутреннего распорядка, а они, кстати, не самые плохие. У нас законодательство, относительно уголовно-исправительной системы, не самое плохое. У нас все было: горячая вода, нормальное обращение со стороны сотрудников. Там было тихо, спокойно. Было строго в плане того, что, естественно, никаких телефонов мобильных. Но мне конкретно это было не очень нужно. Мне было интересно читать книги, заниматься спортом. Мне этому не мешали.
Самое плохое СИЗО – это, конечно, "Горелово". Там творилась просто какая-то адуха, когда туда попадаешь, то ты как Алиса в стране чудес. Там происходит что-то невероятное, чего как бы не должно быть ни в документах, ни в здравом смысле.
Там избивали людей, вымогали деньги, сами сотрудники в этом всем участвовали. Ну, короче, кошмар, лютая перенаселенность. Условия – адуха. СИЗО во всех остальных городах, в которых я был, они по всем критериям располагаются где-то между этими двумя точками. Есть регионы, с каким то более черными тюрьмами, где доступ на связь, допустим, можно нелегально купить, можно купить телефон или за какие-то взятки получить блага. Но там нет других каких-то вещей. Например, там обычно хуже условия, не уйти по УДО без взяток. Есть регионы с красным колониями, как например, в Карелии, где более-менее соблюдается закон.
– Какие пытки к тебе применялись при задержании?
– Это такая тема, про которую я не так много могу сказать, потому что ребят – Витю, Игоря (осужденных по петербургской части "Сети" Виктора Филинкова и Игоря Шишкина. – СР) – их действительно, пытали: били шокером, ломали кости. Со мной была немножко другая история: на меня давили, но это все-таки немножко другое. Да, у меня были адовые условия в "Горелово", где было очень тяжело. Да, на меня давили. Но все-таки это не те пытки, когда тебя увозят в лес, бьют шокером, подвешивают за ноги и ты выплевываешь все свои зубы.
Мне повезло, что меня задерживали сотрудники ППС, а они таким, может быть, и занимаются, но для меня конкретно не занимались. Ребят задерживали эфэсбэшники. В принципе все, кого задерживает ФСБ, говорят, что очень жесткая приемка. Даже по наркотикам они (сотрудники ФСБ) в первые часы стараются максимальное давление оказать. Такого, как было с ребятами, я подобных историй не слышал, но то что заломали и били, – это в порядке вещей. В тех же "Крестах" я спокойно сидел. Ко мне приходили оперативники, но они не могли меня избивать, бить током или еще что-то делать. Они могли мне угрожать, разговаривать со мной, но не подвешивать меня за ноги к потолку и бить током. Опять же в колонии ко мне могли прийти сотрудники ФСБ пообщаться, но у них не было возможности оказывать физическое воздействие.
– Давайте поговорим про жизнь в колонии. Со стороны администрации колонии к вам было особое отношение?
– В колонии я провел последние 1,5 года, считай, это была финишная прямая. До этого я все время находился в СИЗО, был в восьми из них. Конкретно в колонии – да, было. Когда я ехал из Петербурга, со мной был еще один парень по ст. 205 УК РФ. Нас вместе высадили в Петрозаводске в СИЗО №1. Нас высадили, пришел человек из ФСИН, пообщался с нами… Когда я приехал в колонию, было дополнительное внимание: контролировались все письма, переговоры. Оперативные сотрудники давали знать, что они все видят, все читают. Меня не выпускали из отряда. В колонии не бывает такого, чтобы человек сидел в тюрьме и ничего не делал, там всех заставляют что-нибудь делать: ты работаешь на швейном производстве, либо камни пилишь, либо еще что-то. Я был один из немногих, кто все эти 1,5 года просто сидел в отряде, меня никуда не выпускали. Может быть, чтобы я поменьше всего видел или не попадал в какие-то ситуации. Но при этом я, в принципе, сидел в обычном отряде, не режимном, поэтому мне это помогло. Меня не таскали на всякие дурацкие работы типа мести улицы. Это внимание, которое было, оно в чем-то положительно сказалось.
– Насколько сильно контролировали ваше общение с другими сокамерниками? Например, в "семерке" находится петербургский политик Андрей Пивоваров, осужденный на четыре года по статье об осуществлении деятельности нежелательной организации. Пересекался ли ты с ним в колонии?
– Эта колония, в принципе, относится к "красной", там все строго. Это никакой не "черный" лагерь, где можно гулять, сходить в другой отряд. Тут все очень четко, по правилам. Они очень контролируют, с кем ты общаешься даже внутри отряда. То есть буквально тебя может вызвать оперативный сотрудник и сказать: ты общаешься с этим, этим, этим, а с этим не надо общаться. Мы видим, что ты с ним чай пьешь – в ШИЗО посадим. Или что-то такое намекнуть. С людьми из другого отряда вообще очень тяжело пересечься. Тут все организовано так, что ты с ними либо вообще не пересекаешься, либо как-то мельком общаешься.
– Было ли к вам особое внимание со стороны сокамерников?
– Не то чтобы все сильно интересуются твоим уголовным делом. Если ты не хочешь разговаривать о своем уголовном деле, ты можешь так и сказать и уйти, можешь отшутиться. Ты можешь рассказать, как было и что вообще в России творится. Кто-то, может, скептически к этому отнесется, кто-то поразится. Больших проблем не было, но, конечно, статья необычная. Людей с такой статьей было максимум 1–2 в разных отрядах. Проблем каких-то особых не вижу. Когда людям рассказываешь суть дела, они понимают, что ты не взорвал метро, дома или что-то еще. Вот собрались, что-то там обсудили, хотели свергать власть, даже тут нет вреда конкретным людям, а люди на это больше всего реагирует. А параллельно там есть люди с какими-нибудь кошмарными преступлениями, например, бабку изнасиловал, украл телефон. Эти люди намного больше негатива вызывают.
– Чем вы занимались в колонии?
– В какой-то момент мне надоело сидеть в отряде. Была возможность учиться в ПТУ. Долго меня не хотели туда отпускать. Просился-просился и после беседы с начальником колонии все-таки отпустили. Ходил я в ПТУ 10 месяцев, учился на оператора швейного оборудования. Меня учили шить, рассказывали об оборудовании, тканях. Довольно интересно было, но в жизни мне это вряд ли пригодится. В любом случае самообразование в тюрьме – это такая штука, на которую лучше потратить свое время, даже если это какое-то не самое интересное самообразование. Очень много читал и художественной литературы, выучил английский. Но не имел возможности его практиковать. У меня на отряде никто не разговаривал по-английски, и если вдруг появился человек, который говорил, это вызывало очень большое внимание со стороны администрации. Им очень не нравилось, если кто-то говорил на иностранном языке, а они не могут это контролировать. У них очень развита оперативная работа – нельзя наедине разговаривать. Вы вроде бы отошли в угол, что-то обсудили, а потом это всем известно и ты не понимаешь: как? Как будто стены тебя слышат. Вот, ты с кем-то в уголке поговорил по-английски, а тебе уже говорят: не надо разговаривать на иностранных языках, говорите по-русски.
– Вы могли подать прошение о выходе из колонии по условно-досрочному освобождению. Почему вы этого не сделали?
– Официально я мог подавать прошение на УДО, но в Карелии существует такое понятие, как "статейники": это люди, осужденные по 205-й, 318-й, 319-й ("Террористический акт", "Применение насилия в отношении представителя власти", "Оскорбление представителя власти". – СР) большинство 130-х статей Уголовного кодекса, все, что связано с насилием и еще что-то. Их не выпускают. Им не дают поощрения. Раньше просто оперативники не давали выходить. Человек приносит документы, а их выкидывают и говорят: еще раз подашь – мы тебе голову открутим. Сейчас такого нет. Дают подать документы в суд и документы попадают в суд, но ему дают негативную или среднюю характеристику. Вряд ли ему напишут хорошую. У него, скорее всего, будут взыскания. Может, даже без взысканий человек будет сидеть, но нужны поощрения. Обычным осужденным поощрения дают раз в квартал или раз в полгода. Да, конечно, можно пойти в активисты (на тюремном сленге активисты – люди, которые сотрудничают с администрацией колонии. – СР), выполнять какую-то работу, они будут лучше к тебе расположены. Но вот это понятие "статейник" – тебе просто не дают поощрения. А без них никак. Есть люди-статейники и они выполняют какую-то работу на администрацию, даже занимают привилегированное положение, но даже им не дают поощрения, либо делают это очень редко.
– За то время, пока вы находились в колонии, началось военное вторжение России в Украину, а заключенных стали использовать, как наемников для военных действий. Как проходила вербовка в колонии, в которой вы находились?
– Происходило это таким образом: вечером в какой-то час резко произошло нечто чрезвычайное: остановились все работы, всех отовсюду сняли. Всех осужденных одномоментно загнали в столовую, она же актовый зал. При этом меня туда не допустили, еще несколько человек по 205-й статье и пару человек по еще определенным статьям. Я не видел, кто именно приехал от ЧВК: меня закрыли, и я не понимал вообще, что происходит.
Там сделали презентацию, сказали, что могут отпустить по прошествии срока (нахождения в зоне конфликта. – СР). Достаточно много ребят согласилось, поехали. Причем ехали ребятам даже с небольшими остатками: кому-то три месяца осталось, кому-то полгода. Ехали, потому что в целом, конечно, все смотрят телевизор, у всех настроение: "Эгегей, классно, еще и денег заплатят". Поэтому довольно много людей поехало, даже тех, кому, как мне кажется, это и не очень и нужно было. Понятно, когда со строгого режима забирали ребят, у кого 10-15 лет еще сидеть, а тут человеку полгода сидеть или три месяца. Человек уезжает и позже доходит известие, что этот человек погиб.
Есть такое понятие "за кафе": какие-то сплетни, слухи, недостоверная информация. Вот этих слухов было огромное количество, но насколько они достоверны не всегда можно определить. Про кого-то точно было известно: родственники общались, подтвердили, человек погиб, привезли его. Очень много слухов было про "девятку" – колонию строгого режима, потому что там уехало намного больше людей, чем у нас. И из них очень быстро вернулись. Не живые естественно. Уезжали оттуда много, потому что у них большие сроки и ребятам там еще сидеть и сидеть. И, например, "статейники", насильники, которым, например, 10 лет дали, они все понимали: если дали 10 лет, он 2 года, допустим, отсидел, то лучше поедет на войну. Хотя "Вагнер" многих не хотел брать, и они еще этим бравировали, что будут отдельно "петушиные" ("петух" на тюремном жаргоне обозначает человека, занимающего низшую ступень в тюремной иерархии. – СР) батальоны, а тут будут только настоящие мужики, давайте подписывайтесь, ребята.
– Каким образом в колонии вы получали информацию из внешнего мира?
– Источники информации в колонии – это, конечно, телевизор в первую очередь, и радио играет фоном. "Россия 1" – это один уровень пропаганды, а по радио более нейтральные новости, иногда что-то проскакивало про иноагентов, про ужесточение законов. Еще источник информации – это письма. Но если в письмах пишешь что-то про политику, такое лютое, то все – это не пускают: вырывают, не отдают письма. Ну, и конечно, все звонят домой, интересуются, как у родителей дела. В колонии было несколько ребят из Украины, у которых там родственники. Они звонили туда, когда началась вся эта история с войной, им поотключали номера, не давали звонить в Украину. Но все равно какая-то информация проскакивала: кто-то где-то скажет, жив ли родственник или погиб, разрушен дом или еще что-то. В первые дни, когда только началась война, показывали "Евроньюс". Видимо, случайно или недосмотру. Насколько я знаю, потом ответственный сотрудник лишился премии за то, что недельку-две нам показывали "Евроньюс". Телевизор – конечно, обуха-бормотуха. Показывали нам "Россию 1" либо Первый канал. Новости, которые ты смотришь, – это, конечно, адуха. Ты смотришь новости и понимаешь, что они тебя обманывают, но ты смотришь и пытаешься хоть где-то информацию какую-то получить, понимать, сопоставлять, что сегодня так сказали, завтра – по-другому. Но это так мучительно: как будто ковыряешься в какой-то грязи и пытаешься найти жемчужинку маленькую, хотя ты везде сам в этой грязи, но продолжаешь это все, ради кусочка информации, которая и то может оказаться неправдивой. Это очень тяжело было.
– Были ли люди, которые также пытались найти эти кусочки правды?
– Надо сказать, что пропаганда очень хорошо работает. Большинство людей цитировали все то, что рассказывали по телевизору, выдавая это за свое мнение. Но при этом есть 2, 3, 5–10% осознанных, которые понимают, что это не совсем правда и смотрят на все как-то иначе. Многие осужденные говорили: да, нам, наверное, что-то недоговаривают, да, там много ребят погибает, нам не говорят, но нам не будут врать. У многих ребят представление такое, что по телевизору идет подборка фактов и то, что показывают, более-менее правдиво. И надо сказать, что колония общего режима – это специфические ребята. По большей части это люди без образования, некоторые из которых в 27 лет школу заканчивают, были ребята, которые писать не умеют. Естественно, у них уровень образования и эрудиции не настолько высок. Он просто не позволяет критически воспринимать те новости, которые показывают, сопоставлять факты и понимать, что они не вяжутся и то, что показывают по телевизору, – ну, никак невозможно. Большинство ребят верило. Опять же из-за этого очень много ребят поехало в Украину.
– Первое время у вас не было нормальных свиданий с родственниками, вы не получали писем. Вы думаете, это было сделано специально?
– У них такая система воздействия, чтобы у человека новоприбывшего поломать волю, сделать его более послушным. И для этого существует карантин: тебя закрывают на специальный отряд, где очень строго все соблюдают правила, где нужно бегать, все очень быстренько делать. И в моем случае там не было вообще личного времени, чтобы письма какие-то писать, звонков не было. Я там дольше остальных провел. Фактически с момента, как я приехал в колонию и до момента как поднялся в обычный отряд, прошло 2,5 месяца. Для всех максимальная мера – две недели карантина. Но со мной приключилась такая история, которая случилась то ли случайно, то ли специально. Было ли это сделано специально для меня – видимо, да, потому что ни с кем так не делают. Единственный человек, который прошел все то же самое, сидел со мной по статье о применении насилия к сотрудникам полиции.
– Как колония повлияла на вас?
– В колонии я обрубал все лишние связи, старался ни с кем близко не взаимодействовать. Раньше мне было сложнее говорить "нет" или отвечать на агрессию. У меня была такая идея-фикс: меня поставили в тяжелые условия, а я хочу их преодолеть, поэтому у меня улучшилась самоорганизация.
– Суд установил над вами административный надзор на ближайшие 8 лет. Какие у вас планы?
– Это очень хороший вопрос. У меня сейчас на этот момент есть план социализироваться, восстановиться и привыкнуть к этому миру. Другие планы я пока не хочу загадывать. Административный надзор… От него не убежать. По такой статье, как у меня, дают 8 лет, не меньше, но я жду апелляции по этому решению. Я хочу отменить хотя бы часть ограничений. На данный момент у меня ограничения – это две отметки в месяц, мне надо проходить в ОВД и быть дома с десяти вечера до шести утра (Решение суда о введенных в отношении Бояршинова ограничениях еще не вступило в законную силу. Бояршинов подал апелляцию на решение первой инстанции – СР.)
– Что вы хотели бы в первую очередь сделать?
– У меня целый список таких желаний: поплавать, сходить в поход, переночевать в палатке, посидеть у костра. Очень много вещей, связанных с Яной, моей супругой, которые мы бы хотели сделать вместе. Хочу послушать музыку. У меня подруга записывает подкасты. Я бы хотел послушать ее подкасты, посмотреть кино, которое выходило. Очень много всего хочется.
