"Прости, это я писал". Личное дело Михаила Барта, сгинувшего в НКВД

20 декабря – День работников органов безопасности Российской Федерации. Художник Кирилл Городецкий раскрыл тайну исчезновения своего прадеда, почетного гражданина Петербурга Михаила Барта. На то, чтобы добиться у ФСБ права ознакомиться с его делом, ушло несколько лет. Теперь Городецкий знает, куда делся его прадед, пропавший, казалось, бесследно, в самом начале блокады Ленинграда.

"Это было непросто. Добраться до документов НКВД, читать историю уничтожения семьи моего прадеда. Даже через 80 лет мне было дозволено ознакомиться лишь с частью дела. Кто-то очень не хочет, чтобы я знал историю своей семьи. Согласно документам, прадед был председателем Союза промышленников и почетным гражданином Санкт-Петербурга… Я смотрел на его последнее фото. Прочувствовал исповедь его сокамерника, стукача... В коридоре организации, где происходило мое знакомство с делом, висел баннер "80 лет на страже законности и порядка!" – записал Кирилл Городецкий на своей странице в фейсбуке.

Мастерская Кирилла находится под крышей бывшего ДК им. Ленсовета, над самым зрительным залом. На столе лежит семейный альбом, фотографии, копии из уголовного дела прадеда, о котором до недавнего времени он вообще не знал, потому что в семье об этом не говорили.

– Я знал, что мой прадед, Михаил Арсеньевич Барт, был интересным, состоятельным, талантливым человеком. В доме стояла роскошная старинная мебель, когда-то принадлежавшая ему, а куда делся он сам, никто не знал, – рассказывает Городецкий корреспонденту Север.Реалии.

– Его внучка – моя мама – говорила, что, скорее всего, во время блокады он куда-то пошел и замерз. Маме тогда было 10 лет, ее увезли в эвакуацию, а когда она вернулась, ее дедушки уже не было, и никто в семье о нем не вспоминал. Я обратил внимание на некоторые странности в семейной истории: известно, что мой дед посылал куда-то деньги, чтобы помочь своей матери – моей прабабушке, которая умерла не в Ленинграде, а где-то далеко, потому что ее сослали. Я знал, что у моего деда был брат, который был призван на войну, но сгинул не в боях, а в ГУЛАГе. И когда это стало возможно, я попытался получить доступ к документам, которые помогли бы мне узнать больше об их судьбе. Я приходил в Большой дом, в ФСБ на Литейном, и говорил, что хочу ознакомиться с делом моего прадеда. Но каждый раз я натыкался на стену и понимал, что у меня нет шансов.

– А почему вы вообще решили, что ваш прадед был арестован? Мало ли людей пропадало, особенно во время войны…

– Я узнал одну вещь, которая повлияла на мое мировоззрение, изменила мое отношение к истории семьи. У меня был дед, Борис Михайлович Поповский. В 1979 году, перед смертью, он рассказал мне, что перед октябрьским переворотом 1917 года, еще гимназистом, он очень дружил с юнкерами, и в 1920 году убежал с ними воевать против красных. Воевал на Перекопе, участвовал в самых кровопролитных боях, но не погиб, а вместе с несколькими другими бойцами попал в плен. Их сразу же приговорили к расстрелу. Но красноармеец, которому был поручено расстрелять деда, его пожалел. То ли они были земляки, то ли просто посмотрел на 18-летнего тонкошеего мальчика, я не знаю. Вокруг лежали убитые красноармейцы, и вот он деду говорит: возьми документы любого и вали отсюда. Дед так и сделал. Через пару километров он натолкнулся на другую часть красноармейцев, в которую был с удовольствием принят. Его накормили, одели и тут же сфотографировали, и эта фотография лежит у меня в альбоме.

На ней мой 18-летний дед в форме красноармейца, он изменил фамилию – с Барта на Поповского, но сохранил имя и отчество. Документы тогда часто были филькины грамоты: спросили – ты кто, написали карандашом, вот тебе и документ. У меня есть его красноармейская книжка, из которой следует, что он попал в воздухоплавательные войска и несколько лет там служил. Потом он вернулся в Петроград, домой, на улицу Моховую, здоровый и крепкий, только с другой фамилией. Дома его ждали родители и младший брат. Потом дед учился в полиграфическом институте – том же самом, где потом учился я. Отец его, мой прадед, до революции был владельцем типографии.

Дед Кирилла Городецкого продолжал служить и при этом учился, он стал серьезным специалистом по печати строго засекреченных военных карт. Когда началась война, и немцы уже подходили к городу, его вместе с типографией эвакуировали. Семья осталась в Ленинграде, младшего сына, Леонида Михайловича Барта, призвали на фронт. Единственное, что знает о нем Кирилл Городецкий, – что прямо из рядов РККА его забрали в НКВД, и дальше его следы теряются. Из документов ему удалось достать лишь лист убытия: был военнослужащим РККА и выбыл. Не исключено, что кто-то мог позавидовать квартире и написать донос, предполагает Городецкий.

– Еще дед рассказал мне, что его мать сослали, а вот куда делся его отец, он не знал, – продолжает Кирилл Городецкий. – Слова "арест" я не слышал, но я много читаю, общаюсь с людьми и понимаю, что если бабушку сослали, а ее младшего сына арестовали, то, наверное, мой дедушка тоже в это время не в санатории отдыхал. Но в списках репрессированных его не было. Я прежде всего пошел в "Мемориал", где мне сразу же объяснили, что у меня есть шанс увидеть документы прадеда только в том случае, если я докажу, что я его родственник. Но у меня одна фамилия, у мамы другая, у дедушки третья (потому что он ее сменил), а у прадедушки четвертая. И как доказать, что я, Кирилл Городецкий, являюсь правнуком моего прадеда, Михаила Арсеньевича Барта?

– А свидетельства о рождении сохранились?

– Да, только на Перекопе в 1920 году почему-то не дали справку о смене фамилии… Остальное-то все есть. Дед мой занимал важные посты, но все время очень боялся, как бы его прошлое не раскрылось – людей сажали и расстреливали за всякую мелочь и просто так, а он за белых воевал. В общем, шансов у меня не было никаких, самые терпеливые из моих родственников говорили: оставь ты это дело, ну как ты докажешь, что ты правнук человека, который в 1920 году на Перекопе фамилию сменил? Мне объяснили и в "Мемориале", и в разных группах в соцсетях, что я ничего не добьюсь. Но я почему-то продолжал упираться. Так что это история о том, что надо стучаться – и тебе откроют. ФСБ, надо отдать должное, работает четко – как только выясняется, что ты родственник.

– Как же это все-таки выяснилось?

– Бумаги ходили туда-сюда больше трех лет, пока у меня не нашлись знакомые, которые сказали: ты все делал не так, давай-ка мы подадим документы, как надо, и тебе дадут дело, вот увидишь. Мне сказали написать все, что я знаю и чего хочу, и все мои послания уходили, как в космос. И вдруг мне сказали: ты можешь ознакомиться с делом. И я оказался на Фурштадтской улице – с ощущением того, что имею дело с чудом. Передо мной положили дело моего прадеда, Михаила Арсеньевича Барта, 1873 года рождения. Я его открыл, и меня охватило невероятное чувство, разделившее жизнь на до и после. Я увидел последнюю фотографию прадеда, тюремную, в профиль и в фас, как полагается.

Выражение лица у него было соответствующее – видимо, он все понимал. Дальше была опись вещей, взятых при аресте. Обыск – понятые, домработница, все подробно. Его взяли 17 сентября 1941 года, блокада началась 8-го. Там был протокол единственного допроса от 21 сентября. Обвинили прадеда по статье 58.13, антисоветская пропаганда. И дальше я увидел документ, благодаря которому меня к делу допустили. Там была анкета, которую прадед заполнил собственной рукой, все графы – жена, родители, сестры – тут я очень много нового узнал о своей семье. В графе дети он написал: старший сын – Поповский Борис Михайлович, младший сын – Барт Леонид Михайлович. В том, что у его старшего сына была другая фамилия, странности не увидели, как мне объяснили, в то время многие меняли фамилии, было прямо поветрие такое. Ну, и тут – был человек Бартом, стал Поповским, ничего удивительного. И это было написано в деле рукой прадеда. Предварительно меня попросили принести свидетельство о рождении моей мамы, там видно, что она в девичестве была Поповской. То есть они все четко проследили, прежде чем меня к делу допустить. Прочитали мою историю, поехали в архив, нашли дело и увидели эту анкету.

– Да, но, видимо, их все-таки кто-то очень об этом попросил, иначе вряд ли они сами сделали бы столько лишних движений…

– Конечно, их, несомненно, попросили. И они убедились, что я действительно правнук Михаила Барта, поэтому меня и допустили. И я с изумлением узнал, что Барт был почетным гражданином города, а также председателем Союза промышленников Петербурга.

Я несколько лет работал в типографии на улице Мира, 3 – оказалось, что мой прадед когда-то владел этой типографией. Я закончил полиграфический институт – и тут я узнаю, что он в нем много лет преподавал и был председателем педсовета. Я шесть лет ходил по этим этажам и не знал этого, мне не рассказали. Мой дед тоже там преподавал, но учился-то я уже после его смерти. То есть я поднял огромный пласт, рассыпанный паззл начал складываться, и я начал по-другому смотреть на свою жизнь. Естественно, я сразу же пошел на Моховую, 33, в родовое гнездо, там у прадеда была шикарная квартира с камином, из нее у меня сохранилась куча фотографий. Я позвонил, какие-то люди вышли, я с ними познакомился и убедил их, что я не грабитель, не мошенник, а просто хочу посмотреть, где жила моя семья. Люди оказались нормальные, сказали – посмотри. Я им очень благодарен, хожу теперь по Моховой, да и по всему району, с совсем другим чувством. Любезная женщина из ФСБ разрешила мне приходить каждый день и знакомиться с делом столько, сколько я хочу. Правда, фотографировать категорически запрещено, можно только делать записи – она сидит напротив и смотрит. Я их и сделал, о чем потом не пожалел. Потому что когда мне предложили сделать копии избранных страниц и прислали их через месяц, там фотография прадеда была уже без тюремного номера, а фамилии всех участников процесса были вымараны. А у меня они сохранились, потому что я их выписал – и смог вставить в копии. Какой-то лейтенант Аветисян, прокурор города Попов, знаменитый чекист Кубаткин, на котором огромное количество крови и который в 1950 году был расстрелян за недоносительство. А потом, что характерно, реабилитирован.

Я нашел в деле четыре одинаковых фотографии прадеда – той самой тюремной, и попросил – дайте мне одну, вот у вас тут ножницы лежат, дайте я отрежу. Женщина говорит: остынь. До тебя на этой табуретке сидел Олег Валерьянович Басилашвили, а до него – Дмитрий Сергеевич Лихачев, перед своим собственным делом, и им не дали фотографий". Вот тут понимаешь, что оказался в другом мире. А большая часть дела была закрыта пакетом, и заглядывать туда было категорически запрещено, я попытался, конечно, но бдительное око мои попытки пресекло. Но я и так был счастлив, что мне удалось подержать дело прадеда в руках. Там его подпись, отпечаток пальца, много фотографий. Я столько узнал о своих родственниках, о которых прежде никогда не слышал. Узнал, например, что мой прапрадед был гренадером, жил в казармах у Гренадерского моста. На допросе прадеда обвиняли в том, что он был провокатором, устраивал локауты для революционно настроенных рабочих, он это отрицал. Его ответ следователя удовлетворил, и его отправили в камеру. А в камере сидел стукач. Я увидел его имя – Краснощеков Н. Е. Он писал на прадеда доносы, которые пришиты к делу. Из них ясно, что прадед рассказывал, что у него есть сын, высокопоставленный военный, занимающийся картами. Прадед говорил, что никакой вины за собой не видит и надеется, что сын его вызволит из тюрьмы.

– Неужели у этого сына не было неприятностей после таких разговоров – вообще-то, по всему, за ним должны были прийти…

– Не пришли. Видимо, кроме него, некому было руководить большим предприятием, занимавшимся таким важным делом, как печать военных карт. Дед мне рассказывал, что их печатали каждый день, что бумаги не хватало, и иногда им привозили немецкие карты, которые перечеркивались, а на обратной стороне печатались наши карты. Однажды свастику забыли отрезать, но даже тут деда не посадили и не расстреляли, так велика была ежедневная потребность в новых картах. А стукач старался изо всех сил, передавал, что прадед якобы говорил, что в Англии живется очень хорошо, что нас освободят – но это, я думаю, фантазии. Он даже писал – прошу не отсаживать меня от Барта, надеюсь, он еще что-нибудь расскажет. А дальше я прочел, что в связи с военным положением арестованных отправляют в тыловые районы страны. Такая трогательная забота о людях, еще даже не осужденных, конечно, настораживает. 8 октября их посадили в товарный поезд и отправили в Новосибирск. 14 ноября прадед скончался при этапировании.

– А об обстоятельствах смерти какие-то подробности есть, о ее причинах?

– Как раз на этом месте значительная часть дела была скрыта. Потом идет маленький лоскуточек бумаги – это прабабушка пишет: где мой муж? Я хочу узнать судьбу моего мужа, которого забрали. На лоскутке куча красивых печатей и подписей. Но ответа нет. А в 1943 году прабабушка была выслана в административном порядке по национальному признаку – как немка. Звали ее Эмма Оскаровна Барт. То есть она в Ленинграде родилась, выросла, самое страшное блокадное время тут пережила, ракетницы для немецких летчиков не запускала, не предавала никого. Но раз немка – значит, все, на выход. Блокаду прорвали в январе, а прабабушку выслали в марте. Я пытался узнать, где она похоронена, но добился только того, что она убыла в марте 1943 года. После войны дед писал ей письма и посылал деньги, но не оставил никаких воспоминаний, никаких записей о своей маме – так они всего боялись.

Кирилл Городецкий считает, что при этапировании в Новосибирск в товарном вагоне его прадед был фактически убит – если принимать во внимание условия, в которых он ехал. Поскольку Михаил Барт был только подследственным, но не осужденным, в списках репрессированных Кирилл его не обнаружил. Он связался с другими людьми, с группами в соцсетях, которые занимаются историей ГУЛАГа и поисками своих репрессированных родственников. В деле есть запись о том, что в тюрьму №3 города Томска Михаил Барт не прибыл. Кириллу написали несколько человек из Томска – о том, что история этого этапа в Новосибирск им хорошо известна, и что вообще какое-то время, несмотря на блокаду, между Ленинградом и Новосибирском еще ходили поезда. Они прислали ему выдержки из дел таких же этапированных, как и Михаил Барт, где было указание – ограничить доступ к теплым вещам и к продовольствию, не останавливаться на крупных станциях: значит, людей просто обрекли на голодную и холодную смерть. В этих группах Кирилл нашел в открытом доступе воспоминания обходчиков, в обязанности которых входило, в частности, захоронение умерших в этих поездах.

– Обходчик рассказывает, что во время войны, когда он был совсем еще мальчишкой, им приходилось подбирать трупы, выброшенные из вагонов, и захоранивать неподалеку от насыпи. По воспоминаниям обходчиков, таких составов было много.

Кирилл предполагает, что в той части дела, которую от него закрыли, были именно эти бесчеловечные указания об этапировании, о которых ему написали из Томска. В 1949 году, еще при жизни Сталина, дело было пересмотрено, в заключении говорится, что никаких доказательств вины Михаила Барта в деле нет.

– Дед вернулся с войны полковником, героем, весь в орденах, в 1950-х годах был демобилизован. Но когда он пришел в свою квартиру на Моховой, ему открыли другие люди – вам кого? Все его паспорта, прописки и награды здесь не работали. Мне, в принципе, вполне понятны мотивы, по которым взяли прадеда – он же до революции был владельцем типографии, почетным гражданином города – какую еще вину искать? Да и квартирка освободилась на Моховой, чем плохо-то. А деду моему просто повезло – по воспоминаниям мамы, его не отдавали, потому что на нем висели военные карты, без которых было не обойтись, а то бы загремел туда же, подбирались-то к нему неоднократно. Дед мне рассказывал, что уже в 1970-е годы к нему приезжал его бывший сослуживец, писавший на него доносы. Он был уже в годах, пришел и сказал – Боря, прости, это я писал. Бог ему судья, но он приехал издалека, специально, чтобы попросить прощения. Это было уже на моей памяти, я в школе учился, видел этого человека. А дедушка мне потом рассказал, кто это был. Он мне уже тогда раскрыл, кто такой Сталин, заложил во мне интерес к этим вещам. Много позже я стал читать, интересоваться.

– Какие у вас чувства к сегодняшним сотрудникам ФСБ, которые показывали вам дело вашего прадеда?

– Да я им благодарен за четкую работу, если честно. Я не хочу никого обвинять, проклинать. От своих родственников я за всю жизнь узнал меньше, чем из этого дела. И я очень благодарен женщине, которая непосредственно мной занималась, сидела со мной, пока я дело читал. Однажды она ко мне подошла, дала листок бумаги – пиши: прошу выдать мне вещи моего прадеда Барта М. А., взятые при аресте. И мне их выдали – через 80 лет. И они лежат у меня на столе – две трудовые книжки, профсоюзный билет, справочник полиграфиста. Я это расценил это как акт человеколюбия – им это не нужно, а я по этим документам проследил, где прадедушка учился, где работал, узнал кучу адресов. Ничего не стоило все это выкинуть и сжечь, но отдали мне – спасибо!

И все же я не понимаю, на каком основании от меня скрывают часть дела прадеда. Почему никто не приходит и не говорит мне открыто: да, это было преступление. Ведь есть страны, где такие документы можно читать свободно, и где такие вещи однозначно осуждены. Почему у нас все время что-то скрывают? Ведь сегодняшние работники ФСБ не отвечают за те преступления. Как немцы сегодня говорят – мы за Гитлера не в ответе, идите и смотрите любые архивы.

Кирилл Городецкий не знает, у какой маленькой станции 14 ноября 1941 года закопали его прадеда. Руководитель петербургского "Мемориала" Ирина Флиге говорит, что этап, которым следовал в томскую тюрьму №3 Михаил Барт, очень известный, а вся история Михаила Барта развеивает фундаментальный блокадный миф о том, что в это время народ, партия и все ленинградцы сплотились перед общей бедой. По мнению Флиге, террор во время блокады соизмерим по масштабам с Большим террором.

– Уже с августа все немецкое и финское население города и области подлежало выселению, которое с началом блокады было прервано, поэтому участились аресты людей финского и немецкого происхождения. Через месяц после начала блокады, 8 октября 1941 года, началась большая кампания по разгрузке тюрем. Из города стали уходить этапы, они были смешанные, состоящие и из осужденных, и из подследственных. Самый известный и страшный сюжет относится к этапу, выехавшему из Ленинграда 8 октября 1941 года, в нем было около 2 500 заключенных, и среди них – Михаил Барт. Там были и мужчины, и женщины, и политические, и уголовники, и даже немного военнопленных. Их вывезли по Ириновской железной дороге на станцию Ладожское озеро, затем пешей колонной – к деревне Морье, на пристань, где их погрузили в трюм лихтера, это такая баржа с большим трюмом. Но из-за шторма плавание затянулось на пять дней. В трюме происходили ужасные события: уголовники пытались добраться до женского отсека, устроили поножовщину, там была нечеловеческая духота. Все это описал выживший молодой заключенный Мелентьев. Этот описание – за пределами добра и зла, оно было опубликовано в конце 1990-х, но воспринималось как мифологический ужастик. Но постепенно выяснилось, что все это правда. В трюме погибло очень много людей, и в Волхов судно пришло только 15 октября, но перед этим зашло в реку Сясь, и у деревни Судемье из лихтера выгрузили живых и мертвых. Погибших захоронили бойцы истребительного батальона Сясьского ЦБК под руководством начальника волховского райотдела НКВД, на местности захоронение обозначено не было. В 1989–91 годах оно частично обнажилось, и тогда началось изучение этого этапа. Было перезахоронено около 200 человек, занимался их поиском школьный поисковый отряд города Сясьстроя. В газете "Волховские огни" было несколько публикаций, в ответ пошли письма от родных и близких людей, пропавших во время этого этапа.

Выживших погнали пешком до Волхова, а там погрузили на поезд и отправили в Томск. В начале 1960-х было организовано официальное расследование этого этапа, возможно, вызванное неподчинением тех, кто хоронил погибших на лихтере. Баржу было приказано сжечь, но комбригу было жаль и горючего, и баржи, и он не подчинился.

– Но есть и другая версия причины расследования: в Томске обнаружились пустые личные дела заключенных. Списка всего этапа у нас нет. Но по результатам проверки был составлен список из 798 человек, которые не доехали до Томска. Комиссия установила, что примерно 400 человек умерли на этапе от Волхова до Томска. Остальные считаются погибшими на лихтере. Среди них такие люди, как физик, членкор Академии наук Александр Филиппович Вальтер, экономист, начальник финансового отдела ГИПХа (Государственный институт прикладной химии) Рувим Абрамович Миллер, директор Павловской аэрологической обсерватории Павел Александрович Молчанов, – рассказывает Флиге. – Комиссия разделила всех, кто так и не прибыл в Томск, на три группы: первая – это те, кто погиб в пути следования от станции Омск до станции Томск-2, все они умерли 14 ноября 1941 года, все – вследствие истощения, от упадка сердечной деятельности. Но ведь так не бывает, чтобы 56 истощенных человек взяли и умерли в один день. Значит, 14 ноября между Омском и Томском-2 была выгрузка умерших, и все они были записаны одной датой, 14 ноября. Они захоронены ровно там, где был составлен акт. Во второй группе 31 человек, в их делах только краткая запись – не прибыл в Томск из Ленинграда в 1941 году. И самая большая группа, 711 человек – с записью "не прибыл в тюрьму №3 Томска при этапировании из Ленинграда", в чем разница между второй и третьей группой, мы не знаем. Понятно, что все они провели 5 экстремальных суток на барже, без воды, в духоте, и были при погрузке в вагоны в очень тяжелом состоянии. Этап длился больше месяца, смерти продолжались. Михаил Барт значится именно в третьей группе – не прибыл в Томск. Но его правнук нашел в деле дату смерти Барта – 14 ноября. И нужно продолжить поиск, надо идти в архив конвойных войск и искать документы этапа – на какой именно станции между Омском и Томском эти люди были оформлены как умершие и захоронены – понятно, что все вместе.