Когда люди превращаются в горящие факелы, для страны это плохой знак. Рассуждать о душевном здоровье Ирины Славиной, сжегшей себя 2 октября в Нижнем, по меньшей мере, неприлично – человек сделал то, что хотел, превратив свою смерть в жест крайней выразительной силы. Я вижу поступок Ирины как отчаянный, но трезвый: хотела донести свое отношение к доставшему ее государству – и донесла. В страшном свете этого огня всякие домыслы насчет того, а все ли были у женщины дома, а не виновата ли депрессия, болезнь века, – кажутся низкими – это мое оценочное суждение.
И все же вопрос о безумии – не праздный. Нет-нет, не в смысле справки из ПНД, института Сербского и прочая, и прочая. Потому что во все времена были душевнобольные, с которыми обращались сообразно веку, состоянию науки и гуманности общества – сажали на цепь, связывали, запирали – и были священные безумцы, к которым относились совершенно иначе, а в России так и вообще особо почитали, звали блаженными. Юродивых признавала и Церковь, называла их образ жизни “самоизвольным мученичеством”, то есть сознательно избранной стратегией поведения. Замечательный ученый Александр Михайлович Панченко называл юродство “одной из форм интеллектуального критицизма” и перебрасывал мостик от юродивых к античным киникам и мусульманским дервишам.
Знаменитый Василий Блаженный, он же Василий Нагой ходил по Москве, как следует из прозвища, не сильно прикрытым, зато в веригах, и обладал даром предвидения и дерзостью говорения правды в глаза царю. Нет никакого сомнения в том, какая участь постигла бы любого нормально одетого субъекта, осмелившегося вякнуть Грозному хоть частичку того, что, по преданию, позволял себе голый Василий. То есть именно нагота, отказ от комфорта, денег, добровольное бытовое мученичество – юродство позволяли пренебрегать условностями и говорить правду. Петербургская Ксения блаженная, ходившая по городу в наряде погибшего мужа, тоже заплатила за свой пророческий дар отказом от обычной спокойной жизни.
“Активная сторона юродства заключается в обязанности “ругаться миру”, обличая грехи сильных и слабых и не обращая внимания на общественные приличия. Более того: презрение к общественным приличиям составляет нечто вроде привилегии и непременного условия юродства, причем юродивый не считается с местом и временем, “ругаясь миру” даже в Божьем храме. Две стороны юродства, активная и пассивная, как бы уравновешивают и обусловливают одна другую: добровольное подвижничество, бездомность, нищета и нагота дают юродивому право обличать “горделивый и суетный мир”, – пишет Александр Панченко.
Вот Славина и обличила. Ее путь был самый короткий и самый трагичный, но его запомнят – содрогнувшись.
Вряд ли путь юродства возможен, а главное, нужен, при демократии: зачем бегать нагишом, спать под забором и выкрикивать горькие истины в глаза тем, кого ты не боишься и до кого тебе и так легко достучаться? Пойди и жалобу напиши на плохого правителя, подай в суд, а подойдут выборы – возьми и проголосуй за того, кто тебе кажется лучше на этом месте. Если между властью и обществом существует нормальная связь, зачем зашивать себе рот суровыми нитками или прибивать яйца к брусчатке, как это сделал в свое время Петр Павленский? А вот если этой связи нет, то нормальный диалог постепенно заменяется перформансами, которые становятся все отчаяннее – от изображения неприличного органа, “вставшего” стараниями арт-группы “Война” на разведенном Литейном мосту напротив Большого дома – до живого факела Славиной в Нижнем. И это естественный процесс – глухонемые разговаривают жестами.
Кстати, факел Славиной – ведь не единственный за последнее время. Как-то мы забыли про самосожжение год назад в Ижевске ученого Альберта Разина перед зданием парламента Удмуртии – это был его последний аргумент против перевода изучения национальных языков малых народов на добровольную основу, что для многих языков означает неминуемое исчезновение. Утрату национальных языков Разин называл уплощением и деградацией культуры, а чиновники, до которых он так и не достучался, видимо, как обычно, занимались оптимизацией, считали деньги на зарплаты учителей. То есть, по сравнению с Разиным, они были трезвыми людьми и, конечно, более нормальными.
И вот тут встает главный вопрос – а что есть норма? Рациональное поведение в рамках “искусства возможного” – или безумные попытки разорвать матрицу?
Мой старший сын моет и сортирует пластиковые коробочки из-под печенья, стаканчики от йогурта и кефирные бутылки, складывает в большие сумки у себя за креслом и долго ждет, когда в наш район приедут энтузиасты раздельного сбора мусора. Я, естественно, ругаюсь – хватит захламлять комнату и, когда он зазевается, воровато выкидываю какую-нибудь забытую емкость в обычное ведро. Тактически, в рамках отдельно взятой квартиры, я, наверное, права, но стратегически прав, конечно, он: как ни безумно мытье пластиковых баночек на фоне людоедских планов застроить страну устаревшими мусоросжигательными заводами, чтобы уже окончательно всех перетравить, – но спасение все-таки именно за мытьем баночек, только в масштабах страны, а не квартиры.
Когда представляешь, сколько сил, времени и здоровья тратят защитники всяких домов и скверов, хотя бы того же поселка Александровская от скоростной магистрали, которая разрежет его на части, уничтожив попутно десятки домов и несколько памятников, нет-нет, да и подумаешь – и нафиг им это все сдалось? Жизнь одна, силы явно не равны – не безумие ли это?
Перечитала написанное и подумала, что про ненужность священных безумцев при демократиях – это я хватила. Что, разве не рационально вели себя европейские страны, старавшиеся не рассердить Гитлера, – мы знаем, чем обернулся этот “рационализм”. Что, разве не закрывали глаза толерантные западные политики на проблему мигрантов, не смешивающихся с местным населением, как масло с водой, разве в ответ на требования навести порядок не разводили демагогию о всеобщем братстве – и что? Когда живые связи в обществе подменяются омертвелой бюрократией, снова наступают времена смуты, времена спасительного – или разрушительного безумия, это уж как повезет.
Короче говоря, за забором тоже неспокойно, но это небольшое утешение – когда будущее собственной страны выглядит настолько мизерабельно, что молодые бегут из него десятками тысяч в год. Славина сгорела, Навального отравили, Дмитриева осудили, зато чиновника, который стрелял по семье с детьми, посмевшей кататься в лодке перед его дачей (читай – перед захваченным берегом), отпустили. Да, он стрелял из настоящего ружья настоящими пулями по настоящим людям, которые портили ему вид из окна, но не схлопотал даже 15 суток, потому что стрельба по людям – это же не так страшно, как одиночный пикет против власти, правда?
И это сегодня – норма. Имя ей – ложь, знакомая до боли, отступившая ненадолго и стремительно вернувшаяся: у Славиной были проблемы с головой, Навального помогла отравить жена, Дмитриев ел на завтрак маленьких девочек, репрессий не было, мы-великие-хорошие-сильные-нас-все-ненавидят. Нормой становятся обмороки по причине патриотизма на школьной линейке, детские площадки “Силовичок” и обучение школьников разгонять митингующих. Говорить правду с каждым днем все труднее, и поэтому для ее произнесения нужны все новые формы. Там, где нормой становится крайняя форма абсурда, часть людей отказываются ее признавать, и тогда правда становится формой юродства. Новых “блаженных” ждут автозаки. Их ждут бедность и гонения, а иных – и страшная смерть. Но все-таки именно с таких людей, изгоев, лузеров, священных безумцев, начинается долгое и мучительное выздоровление.
Христианство ведь тоже возникло в Римской империи не в самые здоровые времена. Позорная смерть на кресте как спасение – на абсурдность этого указывали уже знаменитые слова Тертуллиана – верую, ибо абсурдно, а точнее так: “Сын Божий и умер; это вполне вероятно, потому что это безумно. Он погребен и воскрес; это достоверно, потому что это невозможно".
Когда я смотрю на современную Россию и думаю о будущем, тоже хочется прошептать: “верую, ибо абсурдно”.
Софья Рогачева - журналист
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
